Свержение ига

Для многих приезд великого князя явился долгожданным очищением от скверны страха и неверия, как свежий ветер для страдающего пьяной одурью человека, как звонкая струя для покрытого липкой тиной пруда. А ему самому эти несколько осенних дней показались теми мгновениями, которые отдаются саночнику перед спуском с крутой горы: последний взгляд на выбранный путь, начало тихого скольжения, ещё не поздно остановиться и переменить направление, ещё чуть-чуть... Но вот движение убыстряется, стихия берёт своё, сани летят, и уже ничего нельзя сделать, теперь одна надежда на правильность расчёта, верность глаза и ловкость тела. Всё, что вынашивалось загодя, готовилось долгими годами и оставалось неведомым окружающим, теперь должно было проявиться разом.

Ещё перед отъездом в Москву к дружественным татарам — крымцам, казанцам, ногайцам — были отправлены гонцы с единственным словом: «Пора!» Изощрённые витийства окончились, наступило время действий, и, чтобы разогнать сомнения — не поспешил ли? — он дотошно расспрашивал гонцов, текущих непрерывным потоком от порубежных воевод. Ордынское войско уже миновало Новосиль и, если, как и ранее, будет двигаться путём Сеит-Ахмеда, достигнет Любутска через три-четыре дня. Должно быть, Ахмат так и не знает о печальной участи своего сына... «А если знает и готовит новую западню?» — поднимал голову неугомонный червь сомнения. Однако, какими бы ни были замышления хана, ордынцы попытаются прорвать стоящий на пути заслон и двинутся на Москву. Вопрос в том, будут ли они действовать в одиночку или соединятся с поляками? Если всё-таки соединятся, когда и где следует дать главное сражение: немедленно в поле или подождать, когда они увязнут в осаде Москвы, а затем ударить с тыла?

Ранним утром, проведя почти бессонную ночь, великий князь послал за Патрикеевым. Наступил Покров[67] — первое зазимье. По присловице считалось: на Покров до обеда осень, а после обеда зима, но ныне присловица обманула — зима с самого утра погрозила крутым морозцем. Иван Васильевич зябко кутался в шубу и недовольно слушал своего московского наместника. Не выдержав, перебил и стал корить за ослушание, медленное пополнение передового войска, задержку ратников в Москве, поспешный переход к осадному сидению, боярские свары и посадские плачи. Обычно невозмутимый, тут Патрикеев не мог сдержать обиды:

   — Я не своевольничал, всё делал по митрополичьему слову, боярскому приговору и с согласия Совета.

   — Ты советчиками не прикрывайся, — строго сказал великий князь, — на тебя Москва оставлена, тебе и ответ держать. Если делал что по чужому слову, значит, считал его истинным. Если не считал, зачем тогда делал? Тебе власть на всякого дана, значит, и спрос за всякого.

Впрочем, что тут о прошлом пререкаться? Иван Васильевич стал говорить о предстоящих неотложных делах. Патрикеев старательно вслушивался, боясь что-нибудь пропустить, и с каждым словом обретал уверенность, ибо, как и псковский наместник, страдал только от недостатка указаний.

После него пришла очередь держать ответ оружничему. К тому у великого князя свой взыск: почему малый пушечный наряд перестал к рубежу посылаться? Припомнил Холмского, который до сих пор не получил причитающегося, сказал про гуляй-город и пушки на колёсах, что применяли псковичи в войне с ливонцами, а до московской пушечной избы так и не докатились, попрекнул за нерасторопность. Василий растерянно молчал, одна лишь мысль вертелась в голове: то, что говорил великий князь, он совсем недавно слышал от Семёна, неужели донёс, иуда? И невдомёк ему было, что здравый смысл повсюду говорит на одном и том же языке. Заикнулся, чтобы великий князь дал ему воеводство и отпустил на битву, но в ответ только новый укор получил: исполняй-де, что велено, — да так и вышел с досадой.

Затем позвалось присланное братьями посольство. Бояре проговорили заученное послание, которое после обычного перечисления «вин» старшего брата кончалось словами: «Если исправишься к нам, притеснять больше не станешь, а будешь держать нас, как братьев, то мы придём к тебе на помощь». Вместо прежних угроз нынешняя концовка более походила на ребячьи обиды, и Иван Васильевич обрадовался: обе стороны могли отступить достойно, не нанося особого ущерба своему самолюбию.

   — Передайте братьям, — сказал он, — что хочу их во всём жаловать и чтить. Коли в сей трудный час придут они на помощь, в долгу не останусь: Андрею дам Можайск, а Борису — сёла, оставшиеся по смерти серпуховского князя. Пусть войско своё приводят в село Кременецкое, а княгинь своих на всякий случай сюда в Москву присылают. Поняли? — Бояре радостно закивали: запомнили, слово в слово передадим. — Постойте! Про ложку говорят, что дорога она к обеду, а там хоть под лавку. Потому пусть братья поторопятся. Если через две седмицы не придут, останутся голодными. И вы, бояре, про то же разумейте: поможете войско в срок привести, каждому по селу дам.

   — Спасибо, государь, — закланялись бояре, — всё передадим.

   — Последнее не обязательно, — напутствовал их великий князь.