Свержение ига

Великий князь недовольно посмотрел на худощавого остроносого человека, принёсшего известие о посольстве. Тот спокойно выдержал взгляд, не показывая робости, — судя по всему, в таком положении ему приходилось оказываться не раз. Так оно и было. Иван Васильевич запомнил смышлёного чернеца, отличившегося в прошлый приход Ахмата, и определил его в государев сыск, а глава сыска князь Хованский сразу стал хитрить: как случится тёмное дело, не сам шёл, а посылал кого-нибудь из великокняжеских любимчиков.

   — Опять, Матвейка, тебе за князя отдуваться, — сказал Иван Васильевич. — Как о посольстве вызнали?

   — Крымский купец Хозя Кокос сказал.

   — Почто ж подробно не выспросили?

   — Спрашивали, говорит, боле ничего не знаю, а у самого глаза бегают. Эти купцы такие пройды, сразу весь товар не выкладывают, ждут кого побогаче. Зато трезвонить горазды.

   — Хочешь сказать, что мне к нему на выведку надо ехать? — Матвей промолчал, только пожал плечами. — В иной час и съездил бы, а ныне недосуг, ныне у нас звоны иные. Ладно, иди покуда и скажи Хованскому, чтобы завтра про крымское посольство мне самолично доложил.

В это время из дальних покоев, как бы подтверждая слова великого князя о звонах, послышались громкие удары в медные тарели, и вскоре обтянутый в чёрный бархат слуга громогласно объявил, коверкая русские слови на иноземный лад, о том, что царевна царьградская и великая княгиня московская пожаловать изволили. В покои великого князя торжественно вступила статная женщина, она нагнулась под притолокой — двери в московских теремах делались по обыкновению низкими, — и только это помешало её величественному входу. Шесть лет уже была она женой московского государя, но расставаться с титулом царевны несуществующего Царьграда никак не хотела, почитая его выше своего теперешнего положения. Однако в Москве, которая считала себя восприемницей Византии, на это не обижались. Московских обывателей беспокоило другое: долгий брак Софии был до сих пор бесплоден, а этого недостатка не могли восполнить ни дородство московской государыни, ни её родовитость, ни похвальное стремление воспринять обычаи своей новой родины. Она, например, быстро отказалась от диковинных чужеземных платьев со срамными вырезами у шеи и длинными многоаршинными хвостами, носить которые должны были особые отроки. Она выучилась русской речи и письму, поклонам и молитвам, строго блюла все православные каноны, но лишь с унылостью московского двора никак не могла смириться. София убеждала своего супруга, что он, государь богатой и обширной земли, должен иметь двор, не уступающий тем, которые ей приходилось видеть на Западе. В конце концов Иван Васильевич внял её советам. Замелькали чужеземные лица, из Италии были выписаны строители — муроли, затеялась перестройка великокняжеских хором, в Кремле закладывались новые храмы, появилась златокузнецы, портняжки, шились новые одеяния. Каждый, даже будничный выход великого князя и его жены обставлялся теперь пышно и знатно, словно в великие церковные праздники. Сурово хмурился митрополит, хлопали от удивления глазами московские бояре, осуждая в своём кругу нововведения и ломку старинных обычаев. Большинство из них не видело в насаждаемой пышности ничего иного, кроме неуёмной гордыни «греческой пришлицы», и виноватило великого князя за потакание этой гордыне.

Но дела Софии не ограничивались обустройством великокняжеского быта. Не в пример прежним великим княгиням она принимала участие в решении многих державных вопросов, и случалось, что её дельные советы принимались Иваном Васильевичем в ущерб боярскому приговору. И случалось также, что иные дела стали решаться вовсе без боярского участия, вот тогда и пополз слух, что великий князь с Софией у постели — сам третей государством правит. В действительности же роль Софии была куда как скромнее. Иван III по своему обыкновению тихо и без огласки возводил основы дальновидных свершений, определял хитроумные ходы своей политики, но, когда задуманное становилось очевидным, появлялась София. Её деятельность была сродни петушиному крику, объявлявшему о начале утра. Но те, для которых и впрямь — не будь петуха, и утро не настанет, считали её первопричиной перемен, происходящих на московском дворе, виновницей всех зол.

София Фоминишна поклонилась низким поясным поклоном. Иван Васильевич поспешил ей навстречу и шутливо сказал:

   — К мужу идёшь и на весь Кремль об том трезвонишь, нешто это дело?

   — Не к мужу, но к великому князю, — строго ответила София. Говорила она певуче, и это отчасти скрадывало неправильность её речи. — Ты всё, государь, на этот противный колокол смотришь, а ныне назначен день приёма людей от польского круля.

   — Да ну? — притворно удивился великий князь. — А я и запамятовал.

   — Не шути, Иоанн! — Голос Софии был по-прежнему строг. — Казимир — великий христианский король, тебе бы с ним дружбу наладить супротив басурман, а ты всё норовишь его руку оттолкнуть.