Свержение ига

   — Не дружняя эта рука, — покачал тот головой, — зане ещё вчера новгородцев на меня поднимала. Пусть Казимир хоть трижды христианец, а коли под наши отчины подыскивается, то нет к нему дружбы.

София горячо заговорила, что уния с Казимиром откроет для Москвы дорогу к западным державам, найдёт поддержку со стороны Папы Римского, поможет в борьбе против татарских орд и турецкого султана. Лицо её раскраснелось, речь потеряла плавность, слов ей иногда не хватало, и София гневно хмурилась на невольные остановки.

Иван Васильевич с улыбкой глядел на свою жену. «Ай да княгинюшка, — думал он, — сколь в ней пылу для дела державного. Только меня им не воспылишь. С Ордой, дай Бог, сами управимся, до турского царя нам далече, пусть Папа Римский в другом месте себе подручников ищет, а круль польский... Оно, конешно, хорошо бы с ним унию сладить, да не об том его посольских людей речь будет. Ведомо мне, что станут они просить именем Казимира за осуженных мною новгородских отступников. А мне нет никакого резона сей просьбе внимать и решение своё иначить. Не его ли королевским именем писались и ходили промеж новгородцев прелестные письма? Не его ли, польского круля, забрасывали щедрыми дарами осуженные мною отступники? Разве принято между добрыми государями так: если что плохо лежит у соседа, то руку к этому добру тянуть? Не будет от меня его посольским людям доброго слова, пусть поглядят, как мы над новгородским вечевиком суд учредим, да и едут восвояси».

Он давно уже, как только узнал, с чем пожаловало посольство, решил, что будет действовать именно так, но, видя, с какой горячностью склоняет его жена к переговорам, попытался убедить её:

   — Не можно нам Казимировой просьбе внять. Мы уж с боярами рассудили, что покараем отступников другим в назидание.

   — До какой поры тебе на боярство оглядываться, Иоанн? — София заходила с другого конца. —Ты государь Московии, ты её голова! Что решишь сам, то и будет.

   — Недужная ныне у Москвы голова, — решил схитрить Иван Васильевич. — У меня от сей жары кровь вскипела, в виски ударяет. Пойти прилечь, что ли?

   — А как же посольские? — рассердилась София. — Они же грамоту Казимира должны тебе вручить!

   — Не гневайся, княгиня, — смиренно ответил Иван Васильевич, — ты с посольскими сама разберись и грамоту от них возьми. Но никаких посулов королевским людям не давай, — голос его отвердел, — скажи так, что московский государь с вами и другими христианскими государями хочет быть в любви и докончании, чтобы послы наши ходили с обеих сторон здоровье наше видеть. Не более того, поняла?

Софье впервые оказывалась такая честь — принимать чужеземное посольство, и внутренне она возгордилась доверием мужа. Поэтому спорить не стала, поклонилась и вышла. По великокняжескому дворцу снова раскатился звон медных тарелей...

Иноземных послов встречала в ту пору вся Москва. Отставлялась работа, запирались лавки, москвичи высыпали на улицы, иногда даже сгонялись люди из окрестных сёл — всё делалось для того, чтобы поразить чужеземцев многолюдностью города и показать могущество московского государя. И в этот день Москва по-праздничному гудела. Велено было водить игры скоморохам, торговать на улицах разносною едой и питием, жителям быть весёлыми, но не сквернословить и не драться.

Люди польского короля въехали на кремлёвскую площадь как раз в ту минуту, когда с помоста объявлялась анафема вечевому колоколу. Саженях в двадцати от входа в великокняжеские хоромы их заставили спешиться — к самому входу имел право подъезжать только сам великий князь. Внизу у лестницы встретили их дети боярские. На средней площадке, где лестница поворачивала под прямым углом, стояли сами бояре, которые стали подавать руки и целоваться с посольскими. То же происходило и на верхней площадке, но там целовались уже самые родовитые.

Посольство взошло в красную палату, стены которой были украшены изразцами и расписаны диковинными цветами. При его входе бояре, сидевшие по боковым лавкам, встали. Оставаться на местах должны были только члены великокняжеской семьи. И сидело их сейчас трое: великая княгиня София да ещё два Ивановых брата — Андрей Угличиский, зовущийся Большим, чтобы отличаться от младшего брата — тёзки, и Борис Волоцкий. Они и бояре уже знали, что принимать посольство будет ныне не сам великий князь, а его жена, что вызвало у многих досаду и определило не совсем доброжелательный настрой. Старейшина московских бояр Никита Романович Захарьин, старик строгий, даже при такой жаре в шубе и горлатной шапке, надрывно, во всю слабенькую силу своего голоса объявил:

   — Голова посольства от польского круля князь Лукомский челом бьёт!

Тот склонился перед Софией в низком поклоне и вальяжно заговорил: