Свидетель

— Вас, Ника, ждала незавидная участь — скорее всего разными, далеко не дружественными способами вас бы заставили привести к подруге. Бандиты и на пытки способны, не только на моральное давление. Вы этого хотели? Или другой вариант — вас бы арестовали по подозрению в терроризме, как моих людей, которые пытались вмешаться.

— Ой, — девица стала еще бледнее. — А что же теперь делать?

Черкасов подарил ей улыбку рыцаря-утешителя.

— Переждать, пока все успокоится. Я принимаю меры.

— А вам с какой стати заботиться о нас? — Ника смотрела на Валерия, как Ленин на буржуазию, с той лишь разницей, что у вождя пролетариата не было таких густых ресниц и тщательно выщипанных бровей. Да и на голове пожиже…

— На этой войне мы оказались по одну сторону. Варя могла бы помочь мне как свидетель. Мы, собственно, так и встретились, но увы… — он отвел взгляд, словно облака за стеклом иллюминатора были ему интересны. — Общие враги объединяют. Я снял в Тель-Авиве коттедж. Он большой, почти у моря. Комнат хватит на всех. Хочу повториться, вы совершенно свободны! Но за моральный ущерб я готов заплатить, если пожелаете.

Сергей выкатил глаза, выглядывая из-за бежевых кресел и мешая дурацким выражением лица играть Валерию в благородство. Он кашлянул, глотнул из стакана воды и произнес:

— Варе нужно лечение. Чтобы вернуть зрение. К сожалению, в силу своих принципов, которые я, конечно, уважаю, но не разделяю, она не склонна принимать чужую помощь.

Варины щеки порозовели.

«Интересно, расскажет ли она своей подружке о том, что между нами произошло?» — Валерий скосил глаза на длинный маникюр Ники и представил, как та, словно кошка, цепляется этими когтищами ему в лицо. — «Лучше б промолчала».

И продолжил, как ни в чем не бывало:

— Учитывая обстоятельства, на вашем месте первое время я бы не отказывался от нашей защиты и финансовой помощи. Кто знает, не будут ли убийцы настолько настырны, чтобы последовать за вами сюда. Пройдет какое-то время, всё устаканится, утихнет. Потом вы решите сами…

Ника кусала губы и сжимала пальцы в замке. Черкасов догадывался, что за карими радужками глаз ведется активный подсчет прибылей и убытков. И очень рассчитывал, что «за», подкрепленное заманчивым шелестом купюр, перевесит зыбкое, опасное «против». Несмотря на неприязнь к Нике, Валерий ожидал, что ее очевидная, проступающая, как соль на кирпиче, практичность будет ему на пользу. Но Ника повернулась к Варе, ожидая ее вердикта. Черкасов тоже вперил взгляд в нее. И Сергей вытянул голову.

Варя, опустив голову, продолжала давить молчанием. Да, кто бы что ни говорил, последнее слово было за ней. Но пауза разрослась во всеобщее безмолвие.

Валерий смотрел на Варю, стараясь не оценивать и думать только о собственной решимости исправить ошибку — возиться с ней, пока не прозреет. А потом всё, они квиты.

Но непрошеной чередой стучались мысли о том, как она красива, что ее осмысленные голубые глаза просто не могут быть слепыми, что за ее хрупкостью прячется сила. И эта сила чувствовалась сейчас, как никогда. Она распространялась на салон и заставляла всех молчать и не мешать думать.

Черкасову захотелось, чтобы она улыбнулась и сказала что-нибудь простое. Чтобы согласилась. А, главное, чтобы той ночи не было!

* * *

Когда Валера вернулся в салон, Ника перестала дергать меня вопросами. Я откинулась на спинку и внезапно почувствовала всех — нет, не увидела их контуры или эмоции, а поймала что-то большее, идущее от каждого. И снова пришло ощущение, что круг замкнулся. Валера настойчиво рассказывал о коттедже в Тель-Авиве, а я слышала только эхо от его слов, неясное, дрожащее, словно воздух над костром. Стало жарко… Как в Паталипутре.

Мое сердце забилось, и реальность отошла на второй план.

Выронив на пороге комнаты меч, Матхурава с трудом справился с замком. Влетел и увидел, что Сона в новом, только утром подаренном им лазурном сари, вся в бриллиантах и золоте, прекрасная, словно неземной, голубой цветок лотоса в каплях росы, задумчиво переплетает длинную косу, сидя под резным решетчатым оконцем.

— Хозяин! — вскочила она, звякнули колокольчики на ее ножных браслетах. — Что с вами? Вы ранены? Вы в крови…

Матхурава бросился к ней, прижал к себе и щупая ее спину, шею, волосы, словно хотел убедиться, что она правда здесь, не мираж, а настоящая, во плоти, пачкал окровавленными ладонями тонкую ткань и кожу.

— Никому не отдам! Ты — моя!

— Конечно, ваша, — дрогнул голос Соны, и Матхурава решил, что испуг в ее глазах — признак того, что она тоже боится потерять его.

Ювелир сразу растаял сердцем, обмяк, чувствуя, что вся его жизнь, весь ее смысл таится в этих прозрачно-черных глазах и изящных, разрисованных хной ладошках.

За спиной послышался голос Раджа:

— Брат, Матхурава-джи! Что происходит?! Что ты наделал?! Почему напал на тех крестьян?

Матхурава обернулся, не выпуская из объятий Сону.

— Ищи жреца для свершения свадебного отряда. Прямо сейчас. За любые деньги.

— Как же… — растерялся Радж, — без сговора, без очистительного обряда и предсказания джотиш[13]? Разве так делают?!