Свобода

Разносольную бабушкину посылку мы единым махом ополовинили еще накануне, да и в обед сегодня заморили червя. Андрюха согласился, что нет смысла беречь и растягивать остаток. Однако им овладела неожиданная страсть к сервировке. Покуда я истекал слюной и слушал томительные гулы в пустом брюхе, он с инквизиторской неспешностью составлял на ущербной тарелке ресторанные узоры, орнаменты, натюрморты, целые сады из колбасных кружков и ветчинных прямоугольников, ломтиков сыра и белесых, словно утопленники, кальмаров, из шпрот и сайры, тонко нарезанного фиолетового лука, огуречных и помидорных долек, венчая солнечными половинками лимона. Не в два приема устраивалась такая мандала, и разбирать ее наспех тоже рука не поднималась – каждое движение к ней полагалось будто бы обмозговать. Когда улетучивался с тарелки последний кусок или рыбий хвост, Андрюха тщательно мыл ее, мыл нож, мыл наши вилки – и начинал сначала. Я предложил оставить лимон к чаю – забытый шик! Он ответил категорическим нет. Я спросил, что он вообще мудрит, от добра добра не ищут – зачем голодным людям добиваться от среза ветчины сердоликовой полупрозрачности? Чревоугодие, заявил Андрюха, произрастает там, где процедура принятия пищи лишена эстетической компоненты – а у меня в быту это несомненно имеет место. Тогда я рассказал ему, что грехов в плане еды, строго говоря, два, и они равновелики, хотя и различны: есть чревоугодие, а есть – гортанобесие; и если под первым подразумевается простое обжорство, то второй – в стремлении получать тонкие вкусовые ощущения, и "эстетическая компонента" относится, в сущности, сюда же. Необременительна для души перловая каша в скромной посуде – ее при всем желании много не съешь.

– Чего ты хочешь, кадавр? – сказал Андрюха. – Проглотить все разом? А чем потом заниматься? В потолок плевать?

Но нас сморило еще прежде, чем настало "потом". Дружно, в обнимочку, упали на кровать. Я подремал недолго, Андрюха и того меньше. Проснувшись, я нашел записку на табуретке, в одно слово:

"Придумал". Во сне, что ли?

Мы с пауком, – пел из приемника далекий англичанин, кумир моей авангардистской юности Брайан Ино, – смотрим на небо, на мир вокруг.

Мы спим по утрам.

Мы мечтаем о кораблях, что уплывут за тысячу миль отсюда.

Шла передача о нем и об эмбиенте – "музыке окружения". Я зажег слабую настольную лампу, сел в углу на свернутый матрас и под плавные "уи-уи" на фоне курлыканья гватемальских лягушек погрузился в приятные беспредметные грезы. Вскоре неловкое топтание и необычный шелест вернули меня на землю: я встал навстречу – и натурально остолбенел. Андрюха затаскивал в комнату два высоких, почти в человеческий рост, ветвистых куста с бульбами мерзлой глины и снега на корневищах – они тут же пустили от себя лужицы.

– Пардон… – И он показал, во что обратился мой лучший кухонный нож: рукоятка и пенек лезвия. – Земля каменная. Помучился.

Я вытолкнул его в переднюю – разуваться. Кусты отнес в ванную и поставил в пластмассовый таз.

– А зачем копал? Отпилил бы.

Пила швейцарского складного ножа – Андрюха с ним не расставался – выглядела игрушечной, но в деле была на редкость эффективна: однажды мне довелось опробовать ее в лесу на сухих сосенках.

Андрюха растолковал: нельзя, без корней неправдоподобно. Кто и куда станет перевозить мертвые палки? Это может насторожить. А здесь – все понятно: кусты для посадки. Вопросов не возникает.

Удивительная вещь: чем явственней смахивают наши методы на хитрость настырного сумасшедшего, тем очевиднее они попадают в яблочко. Так, значит, и надо? Так и добиваются успеха? Я только заметил, что у милиционеров в Москве происхождение по большей части деревенское. И генетическая память, вероятно, позволит им отследить несоответствие нашей поклажи календарю садовых работ.

– Да и бог с ними, – сказал Андрюха, – ну, посмеются, примут за дураков. Вот ты на их месте догадаешься проверять, чего у нас там внутри?

– Пожалуй, нет.

– Прицепятся – объясним. Растения, к примеру, специальные, северные, морозостойкие. А сами мы ботаники. Направляемся на опытные участки. Лишь бы приклад об пол не брякал.

Я вздохнул:

– И когда он нас ждет, твой приятель?

Естественно, крайний срок – завтра. Промедление смерти подобно: пожрут волки христианских младенцев. И выехать, естественно, предстоит в несусветную рань.

– Но вот что, – сказал я, – если нас заловят, учти: я от тебя отрекусь. Ничего не знаю. Это все твое. Меня ты просил помочь довезти и в содержимое не посвящал. Договорились?

– Иди, верный товарищ, – усмехнулся Андрюха. – Смотри, как мушки пристреляны…

Никто нами не заинтересовался. Взгляды милиционеров скользили по нам рассеянно и не выделяли из толпы. Лица потенциально опасные не ломятся в переполненное метро в семь утра, брезгуют. Кусты, с ружьями, накрепко привязанными к собранным вместе, закрывшим их со всех сторон веткам, мы обернули рубероидом и клеенкой. Весили они – дай бог. Хорошо, Андрюха, командовавший увязкой, не поскупился на веревку, пожертвовал целую бухту первосортного репшнура и предусмотрел петли для руки и плеча.