Своеволие философии

Совершенно очевидно, что инквизиторы были решительно недовольны поведением Бруно. В Венеции и в Риме они жестко ставили перед ним вопросы о догмах и ритуалах. После признания обвиняемого в каком-либо специфическом еретическом прегрешении у него стремились вырвать другие признания – признания в грехах более тяжких, признания в различных и многих отступлениях, что было типичным приемом инквизиторского следствия. Вот как «увещевали» Бруно: «Но если будет со всей откровенностью просить и умолять, что покается так же, как проявил в отдельных случаях намерение покаяться в своих заблуждениях, и далее очистит совесть и скажет истину, то может быть уверен, что этот трибунал проявит все милосердие, необходимое и подобающее для спасения душ. И посему да исповедуется во всех своих заблуждениях, изложив каждое порознь и с полной ясностью, и во всех ересях, которые проповедовал, защищал и признавал, вопреки католической вере, и которые были рассмотрены и осуждены по его делам подобными же трибуналами в других случаях. И пусть ясно, искренне и откровенно исповедуется во всех деяниях своей жизни, как в тех, когда еще был монахом, так и позже, дабы достигнуть того, что должно служить целью всех его помышлений и действий, и быть принятым обратно в лоно святой церкви и стать частью тела Иисуса Христа».

Едва на первом допросе Бруно признался в том, что уже подвергался инквизиторскому преследованию, от него стали добиваться новых и новых признаний. Мотив этого стремления был четко определен только на седьмом допросе, но он, без сомнения, стимулировал действия инквизиторов на всем протяжении следствия, поскольку являлся важнейшей установкой инквизиторского сознания. Следователь четко воспроизвел перед Бруно логику инквизиторских подозрений.

Такая установка была достаточно логичной и во многом отвечала жизненной реальности: сомнение в одной хотя бы догме свидетельствовало об особом, антидогматическом типе мышления, сознания и поведения. В случае цельной и оригинальной личности (а в том, что Бруно был такой личностью, у инквизиторов уже вряд ли возникали сомнения) следовало предположить систему еретических взглядов, образ мыслей, совокупность «небогоугодных» моральных критериев и оценок. С первых же допросов Бруно вызвал к себе именно такое отношение, что свидетельствовало одновременно и о масштабе личности философа, и о прозорливости опытных инквизиторов.

В его взглядах Салюцци, а потом римские инквизиторы не без основания искали систему отрицания догматов и ритуалов церкви; глубина философских построений Бруно наводила их на мысль о враждебной церкви мировоззренческой системе; моральные, личностные установки, гуманистические ориентации обвиняемого, как высказанные им на допросах, так и выявленные в реальном поведении, по существу, воспринимались, и тоже с полным основанием, как система мотиваций и оценок, несовместимых с общепризнанными канонами и с господствующими установлениями.

Спор Венеции и Рима вокруг дела Бруно

Апостолический нунций и судья-инквизитор мертвой хваткой вцепились в Бруно. Частые допросы, возможно, пытки; розыски книг, рукописей обвиняемого и изучение их; допросы тех, с кем общался Бруно в Падуе и Венеции, новые допросы… Инквизитор Салюцци разыскал, вызвал и допросил свидетелей – но тут потерпел неудачу. Конечно, из-за той же венецианской «разнузданности». В Венеции еретика выгораживали… Впрочем, защищали и самих себя.

В инквизицию вызвали книготорговцев Д. Чьотто (он засвидетельствовал: Бруно никогда не высказывал ничего компрометирующего христианина-католика; на повторном допросе упомянул о желании Бруно написать и поднести книгу римскому папе) и Дж. Бертано (тот тоже показал, что считал Бруно хорошим католиком). Такую же – то есть неприемлемую для инквизиторов – характеристику дал Бруно старый монах Д. Ночера, который обучал Ноланца философии еще в монастырской школе Неаполя. Вызывали и основателя академии «Пилигримы» Андреа Морозини, который рассказал о своих встречах и беседах с Бруно, заключив: «Что касается меня, то я всегда считал его католиком. И если бы у меня было хоть малейшее подозрение в противном, я не позволил бы ему перешагнуть порог моего дома». Итак, все свидетели играли по венецианским правилам. А по правилам же инквизиции для усиления позиций следствию нужно было получить хотя бы одно свидетельское подтверждение доноса Мочениго. Не удалось.

Салюцци злобствовал. С книгами Бруно тоже было негусто. Биографы считают, что в распоряжение венецианской инквизиции попали лишь диалог «Пир на пепле» и поэма «О монаде, числе и фигуре». После беглого изучения сложные работы мало что добавляли к уже известному инквизиции. А написанный в Англии диалог «Пир на пепле», где попутно давалась критика порядков протестантской страны, даже мог служить к пользе обвиняемого. Других – «тех самых» – работ, которые были нужны инквизиции и которые, как верно предполагалось, не мог не написать и не опубликовать Бруно, венецианским судьям разыскать не удалось, что потом не преминули поставить им в укор римские коллеги.