Своеволие философии

Возможно, Бруно уже понял, что не спасет свою жизнь, и боролся, чтобы оттянуть смерть. Не исключено и то, что он надеялся на гибкость инквизиторов, стремился выработать приемлемый для обеих сторон вариант компромиссного завершения восьмилетнего следствия и заключения. В юбилейном году, как могло показаться Бруно, такое завершение для «милостивого» папы более чем уместно. Инквизиторам же именно теперь представилось, что Бруно, сделав частные уступки, в конце концов пойдет на полное и безоговорочное покаяние – с соблюдением унизительных инквизиторских ритуалов.

Инквизиторы не удовлетворялись формальным признанием догматов, на которое с небольшими оговорками пошел Бруно сначала в Венеции, а затем и в Риме. На последнем допросе в Венеции, стоя на коленях, Бруно заявил: «Прошу наложить на меня любое покаяние, даже превосходящее по тяжести обычное покаяние, но не такое, которое могло бы публично опозорить меня и осквернить святую монашескую одежду, которую я носил. И если, по милосердию Бога и светлейших синьоров, мне будет дарована жизнь, то обещаю значительно исправиться в своем образе жизни, дабы искупить соблазн, вызванный моим прежним образом жизни, и данное наставление послужит примером, полезным для всякого». И вот теперь, в Риме, снова склонившись к тяжелейшему для него компромиссу, Бруно не добился своей цели. Инквизиция не признавала никаких полумер, не стремилась к более тонкому подходу и не способна была проявить никакой гибкости. И в результате она не оставила Бруно иного шанса, чем стать героем.

Не видя смысла в дальнейших процедурных проволочках, папа и кардиналы-инквизиторы, подгоняемые близостью юбилейных торжеств, грубо и четко поставили перед Бруно вопрос о покаянии. Если поведение Бруно в ходе следствия, развернувшегося в 1599 году, иной раз могло показаться инквизиторам уклончивым и даже обнадеживающим, то теперь в его намерениях не было никаких сомнений. «Брат Джордано Бруно, – говорится в отчете заседания конгрегации от 21 октября 1599 года, – сын покойного Джованни, Ноланец, священник, рукоположенный из монахов, магистр богословия, заявил, что не должен и не желает отрекаться, не имеет, от чего, отрекаться, не видит оснований для отречения и не знает, от чего отрекаться».

Обвинительное заключение, подписанное девятью кардиналами – генеральными инквизиторами, объявляло Бруно «нераскаявшимся, упорным и непреклонным еретиком», «извергало» его из духовного сана и передавало в руки светской власти с чудовищно лицемерной рекомендацией осуществить «подобающую казнь» «без опасности смерти и членовредительства». «Так мы говорим, возвещаем, приговариваем, извергаем из сана, приказываем и повелеваем, отлучаем, передаем и молимся, поступая в этом и во всем остальном несравненно более мягким образом, нежели с полным основанием могли бы и должны бы». Монсеньор губернатор Рима, которому теперь вверили судьбу Бруно, был простой пешкой в руках папы и кардиналов-инквизиторов. Конечно, он вовремя получил соответствующие инструкции. Впрочем, они были излишни: светская власть давно научилась угадывать действительное содержание наставлений святой конгрегации. Опасный еретик был приговорен к сожжению. Что касается инквизиции, то ею была непосредственно осуществлена лишь «депозиция» и «деградация» Бруно, то есть торжественный, а на деле крайне унизительный обряд «извержения» из церковного сана, лишения соответствующих сану привилегий и отлучения от «святой и непорочной церкви». Специальным постановлением инквизиторского суда были строго запрещены и внесены в Индекс запрещенных книг произведения Бруно.

Итак, надеждам папы и его идеологов на «торжественный» и эффектный юбилейный спектакль покаяния не суждено было сбыться: Бруно отказался играть в нем ту роль, которую предназначала ему папская режиссура. Папистам пришлось довольствоваться костром, разложенным 17 февраля 1600-го, юбилейного года на площади Цветов.

…В той воображаемой драме, которая игралась бы на сцене, было бы очень важно выделить два переломных момента в судьбе Бруно. Один – после доставки из Венеции в Рим, когда страх перед быстрой расправой уступил место тяготам затянувшегося на годы заключения. Отступила смерть, наступила страшная, изматывающая повседневность…

Другой перелом – созревшая, после проволочек, оттяжек, надежд и иллюзий, решимость встать перед лицом неминуемой смерти.