Своеволие философии

Так вот, если произведение искусства удерживает в себе этот след, мы обычно соглашаемся с тем, что это произведение новаторское, а стало быть, для его описания требуется изобретение самостоятельного языка. В самом деле, оно сообщает нам о мире то, что мы о нем не знали раньше, и это новое – не прирост знания, а опыт – и требует таких адекватных себе средств описания, которых в нашем распоряжении нет. Новый язык (или хотя бы по-новому используемые старые понятия) как раз и должен соответствовать этому новому сообщению – из мира и о мире. Причем такому, где нет места объективациям, иначе говоря, готовым формулам и формам, которыми изобилует наше мышление, всегда слишком медленное и слишком осторожное, чтобы успевать за событием. Но если в искусстве такая потребность явлена почти наглядно, то что мешает нам осознать ее применительно к той области, где рефлексия, а также созданный для ее удобства язык всегда были в величайшем почете? Что мешает нам сделать это – вновь – заботой философии? Казалось бы, ничто не мешает. Однако выясняется, что на этом пути встречается множество препятствий. И одним из них, возможно главным, является консерватизм самой философии, ее дисциплинарная ригидность. Превращаясь в дисциплину, философия оберегает себя в точности от этого – от опыта

, то есть от настоящего, и от

знака

, то есть от того, что бросает вызов ее языку. Остановимся на этом чуть подробнее.

Дисциплинарная философия имеет дело с готовыми формами, даже когда ее интересует происхождение (генеалогия) тех или иных идей. Она пользуется сводом понятий, которые издревле сложились и подвергались пере-толкованиям на протяжении многих веков. Конечно, оригинальные философы расширяли этот свод или пытались использовать понятия так, чтобы в них раскрылся смысл, не столь очевидный для просвещенных читателей. Как бы то ни было, но используемые философией понятия заключают в себе огромную инерцию – инерцию такого понимания, которое останавливает и удваивает мир. Взятые сами по себе, понятия возвращают нас к тому, что нам уже известно: они не помогают концептуализировать или хотя бы просто удерживать те микрособытия, из которых состоит не только мир, но и мы сами, поскольку, вопреки классическим представлениям, субъективность – это отнюдь не то, что дается раз и навсегда. Старое противопоставление субъекта и объекта, выражающее парадигму новоевропейской науки, определившее наши способы видения вещей и понимания их образов, ставшее привилегированным мировоззрением, сегодня пошатнулось в своих правах как никогда. И если практика жизни в современном мире постоянно говорит нам именно об этом, то дисциплинарная философия не хочет (и не может) замечать происходящих изменений. Логика представления, обязательного спутника указанной дихотомии, подрывается на разных уровнях одновременно: это и пресловутый кризис философии представления, констатированный еще в ХХ веке, и повсеместный упадок демократии как формы политического представительства. Похоже, что на смену посредничеству в его двойной ипостаси – политической и рефлексивной – приходит действие, а оно взрывает непрерывность культурных значений и требует неаприорных средств, позволяющих обнаружить, пользуясь словами Бахтина, его синтетическую правду.

Действие, поступок. То, чего так не хватает. То, что происходит постоянно. Отвлекаясь от моральных оценок и героизированных форм того и другого (а это суть культурные формы), задумаемся об этом как о том, что меняет существующее положение вещей и в чем, несомненно, участвует индивид, но лишь постольку, поскольку он действует заодно и вместе с другими. К этим другим относятся отнюдь не только живые существа, обстоятельства времени и места или господствующий в обществе язык. Охват таких других гораздо шире, по сути дела, он необозрим; ведь в положение вещей, которое мы привыкли мыслить узкосоциально, включен мир во всей его бесконечности, то есть во всем многообразии пронизывающих его связей и взаимодействий. При таком понимании действие – это вектор, указывающий на преобладание одних сил над другими, или, если вспомнить замечательно физикалистское определение Спинозы, на увеличение существование отдельной вещи. Если что-то и объединяет нас всех, живые существа и неодушевленные предметы, то это только пребывание в своем существовании. Настойчивость, сила, упрямство. Упрямство самой материи перед лицом тех сил, опять же материальных, которые могли бы нанести ей ущерб, причинить «неудовольствие». Действовать – это значит жить. Вот почему действие связано с радостью, только это никакой не гедонизм, конечно, а в самом точном смысле переход – наращивание сил жизни, увеличение своего существования (или, по-другому выражаясь, совершенства). Этот переход и есть аффект.