Своеволие философии

Философия как дисциплина подозрительно относится к аффектам. Повышенное, чтобы не сказать болезненное, внимание к нашей внутренней (психической) жизни – еще одно проявление того труднопреодолимого наследия, которое поставило жесткий барьер между нами и миром. Психология – не что иное, как непомерная гипертрофия одной из жизненных функций. Однако именно в допсихологической «душе» формируются образы внешних тел, которые воздействуют на наше тело. И они, эти образы, непременно сочетают в себе природу тела претерпевающего, испытавшего воздействие, и природу активного тела, совершившего его. Но кто сегодня говорит на подобном языке? Кто сегодня говорит о человеческом на языке тел и испытываемых ими столкновений? Между тем именно к такому мышлению – непсихологическому, откровенно материалистическому – возвращает нас опыт жизни в современном мире, в котором мы сталкиваемся не столько с готовыми формами, сколько с незатухающей динамикой. Можно даже и не уточнять какой. Динамика, то есть снова переход и даже больше – совокупность переходов, затрагивает саму нашу социальную и профессиональную идентичность, сам способ существования современных развитых обществ – не случайно в правах утвердилось такое странное и необязательное слово, как «прекаритет». Ненадежный, печальный, опасный – вот лишь некоторые из его лексических значений. Но это и экономическая ситуация заведомо неустойчивой занятости, когда невозможно больше полагаться на какой-нибудь один профессиональный навык. Профессионализм сегодня, подсказывает нам это слово, – это готовность к смене профессий, иными словами – воплощенное требование перехода. Стало быть, «прекаритет» выражает неустойчивость как базовую характеристику социальной жизни в современных постиндустриальных странах.

Примеров политических можно привести гораздо больше, но в данном случае важно понимать одно: в современном мире происходит множество событий, которые настолько контрастируют с привычными понимательными схемами, что они требуют для себя иных способов фиксации, иных форм раскрытия в нашем языке. Если процесс или динамика становятся фактически наглядными, мы не можем применять к ним категории и процедуры, лишающие их их же собственной специфики: мы не можем отрицать за ними то, что множественно и гетерогенно по своей природе. Такие процессы, будь то формы прямой демократии или разновидности общественных движений глобального характера, остаются несводимо плюральными, а значит, не могут быть подведены под общее понятие. Но это в точности то, чем занимается дисциплинарная философия, гордящаяся своей строгостью и априоризмом. Однако опыт, как и само по себе действие, не схватывается исходя из общих предпосылок, из предзаданных условий мышления. Опыт, напротив, меняет сами эти условия и ощущается как давление, которое испытывает мысль и которое в конце концов заставляет мыслить по-другому. (Здесь необходимо подчеркнуть, что опыт понимается отнюдь не в смысле экспериментального подтверждения – или опровержения – какой-то научной догадки. Опыт, как это уже было известно в начале ХХ века, связан с таким преимущественно травматическим событием, когда сознание уступает место бессознательному, вернее, когда сознание перестает защищать организм от внешних раздражений и эти последние буквально заполоняют собой субъективность. Из их следов и формируется долгосрочная память – та, которая не может вызываться произвольно, но опознается как симптом.)

Но что значит мыслить по-другому? Как это можно понимать? По-видимому, ответ можно свести к одному простому слову «знак». Правда, произнеся его, мы попадаем в область, казалось бы, освоенную до предела. Ведь если отвлечься от нефилософского отождествления знака с суеверием (или откровением, что одно и то же), то мы оказываемся на плотно утрамбованной территории семиотики, которая и занимается изучением знаков и знаковых систем. Более того, даже если мы и далеки от предписаний этой науки, как субъекты культуры мы непрерывно считываем знаки – делая это вполсилы, особенно не вдумываясь в этот почти автоматический процесс. Что вовсе не удивительно, ибо культура и есть торжество семиозиса. Нас окружает множество разнообразных кодов, которые определяют нашу культурную вменяемость. При этом языковая модель настолько сильна, что она применяется повсюду, – хотим мы того или нет, но и вся сфера визуального превращается в набор закодированных, подлежащих распознанию значений. И мы покорно следуем универсальной статической схеме: означающее – означаемое, знак – референт, слово – понятие, и так до бесконечности. Однако, употребив слово «знак», мы имели в виду отнюдь не эту модель объяснения. Возможно, несколько самонадеянно противопоставлять знак старому доброму понятию. Но если понятие предполагает такое обобщение, при котором множественность или разнородность подводится под некое единство, тогда пускай знак займет его место – знак, который выражает, а не обобщает. Попробуем это прояснить.