Сволочь

— Напишем, — по привычке поправил я.

— Чего? — не понял Чагин. — Кому напишете? Марксу с Лениным? На тот свет? Не спешите туда, еще успеете.

И подался из клуба, бормоча на ходу:

— Позировать… напишут они… Остряки, бляха. Дети…

Мы решили воспользоваться ранним уходом Чагина и замутить жареную картошку с тушенкой и брагу. Часам к шести вслед за пропагандистом ушел начальник клуба, которому надоело имитировать деятельность, и мы взялись за подготовку к трапезе. За окном снова валил снег, а в клубе было тепло и тихо. Мы ели со сковородки картошку с розовыми волокнами тушенки, потягивали из эмалированых кружек брагу и чувствовали полнейшее единство с этим миром и удовольствие от пребывания в нем. Часов в девять в клубном коридоре послышались шаги Чагина — наше начальство мы уже давно научились распознавать по походке.

— Похавали картофану, — с досадой проговорил Андрюха. — Че ему дома не сидится.

— А ты не догадываешься, да? — с иронией заметил Глеб. — Снова с женой поцапался. Опять не тому дала.

— Убивать таких жен надо! — заявил Артурчик.

— Тебе за Чагина обидно или за картошку?

— За обэих.

— Да ладно вам, — вмешался я. — В первый раз, что ли. Запрется у себя в кабинете и пробухает полночи. У него своя свадьба, у нас свои именины.

В это время в дверь постучали — нервно, нетерпеливо и требовательно. Маскируя следы преступления, мы поспешно сунули бражку за тумбочку, прикрыли сковородку куском фанеры, сверху накинули какой-то шмат материи, и Глеб открыл.

Чагин был почему-то не в форме, а в зимней куртке на меху и в нелепо выглядевшей на нем лыжной шапочке. Лицо его, обыкновенно кирпичного оттенка, показалось нам каким-то желто-серым. Майора слегка пошатывало, но спиртным от него не пахло.

— Добрый вечер, — сказал он, добавив совсем уж не по-военному: — Можно к вам?

— Да, конечно… То есть, так точно… Заходите, товарищ майор, — растерянно ответил Глеб.

— Юрий Витальевич, — поправил его Чагин. — Меня, вообще-то, зовут Юрий Витальевич.

— Проходите, Юрий Витальевич.

Чагин вошел, огляделся и присел на табурет у стола с закамуфлированной картошкой.

— Хорошо у вас тут, — сказал он. — Уютно. Как дома.

— Армия — наш дом родной! — блеснул улыбкой Артурчик.

— Артур, — покосился на него Чагин, — ты чего лозунгами заговорил? Документации начитался? Прочисти мозги, сынок. Дом. Дом — это где тебя любят. И где ты любишь.

— А нас в армии крепко любят, Юрий Витальевич, — осклабился Глеб. — По нескольку раз на дню. Так, бывает, любят, что сутки потом не присесть.

Чагин мутно посмотрел на Глеба и покачал головой.

— Любят их, — пробормотал он. — Остряки. Дети. Вы чего не ужинаете? — Он потеребил край тряпки, под которой скрывалась сковородка с картошкой.

— Да мы, это… — промямлил я.

— Понятно, — усмехнулся Чагин, — уже поужинали. В солдатской столовой.

— Ну да.

— Там ведь, — продолжал Чагин, — такая вкусная-превкусная разварная рыба с такой склизкой-пресклизкой перловкой.

— Товарищ майор, — скорчил мученическую гримасу Андрюха Окунев. — Ну зачем вы, блин.

— Все солдаты одинаковы, — махнул рукой Чагин. — Все, сколько их не перевидал, думают, что они умнее майора, который уже двадцать лет. Ладно, ешьте, бойцы, я пойду, погуляю.

— Юрий Витальевич, — отважился я, — а может, и вы с нами?

— Разве что рыбы с перловкой, — ответил Чагин. — А то совсем нюх потеряете и еще бражки мне предложите. Приятного аппетита.

Он тяжело поднялся и вышел.

— Чего это с ним? — вслух произнес Глеб.

— А те не все равно? — отозвался Андрюха. — Давайте жрать, сил уже нет.

— Андрюха, не будь животным!

— А в торец? Сам животное.

— Эй, кончайте! — вмешался Артурчик. — Бражка нэ допили, моча в голову ударил?

— Ты по-русски сперва говорить научись!

Еще минута, и Андрюха с Артурчиком сцепились бы, но тут в коридоре загремел строевой шаг и послышались раскаты майорского голоса, который, похоже, сам себе отдавал команды:

— Р-раз, р-раз, раз-два-три. Выше ногу, Чагин, выше, сука, ногу! Носочек тянем!.. Левой, левой!

Тянем, бляха, носочек! Р-раз, р-раз, р-раз-два-три! Пр-равое плечо вперед!..

— Он что, с ума сошел? — пробормотал Глеб.

— Может, белочка? — предположил я.

— Песню запе-вай! — продолжал командовать в коридоре Чагин.

Неожиданно красивым баритоном он затянул, не сбиваясь с ритма, «Песню о Родине». Правда, слова были какие-то другие:

— Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым…

Мы высыпали в коридор. Чагин маршировал по периметру отсвета от окна, лежавшего на полу. В окне желтела луна, к ней примешивался дальний отблеск фонарей, в который косо вплетался падающий снег. На подоконнике стояла наполовину опустошенная бутылка водки.

— Я теперь скупее стал в желаньях, — продолжал петь и вышагивать Чагин. — Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью.

Он внезапно прекратил пение, подошел к окну, взял бутылку и допил ее в два глотка.

— Гулкой ранью, — пробормотал он, вытирая рот ладонью. — Остряк, бляха. Ребенок. Гулкой сранью. Так точно, товарищ майор, — срань вы гулкая!

— Юрий Витальевич, — мы подошли к нему. — С вами все в порядке?