Сын Яздона

Грустно было в бедной хате. Епископ стонал и метался на постлании, служба сидела молча. Иногда подбрасывали немного дров для света, в комнате было жарко – блеск раздражал глаза Павла, который ни в темноте выдержать не мог, ни при свете, потому что и это его раздражало.

Подавали ему воду, которую он, едва попробовав, отталкивал. Никакая еда не была ему по вкусу.

Униженная гордость увеличивала раздражение, он чувствовал себя покинутым, преданным, бессильным – и не знал, к кому обратиться за помощью, потому что льстецов и паразитов имел всегда, друзей – никогда.

Среди болезненных грёз вставала перед ним и страшная физиономия преследовавшей его Беты, которую встречал везде, где обращался, фанатично преследующую его, которая не давала покоя. Было что-то сатанинское, сверхчеловеческое в этом упорстве бедной женщины, предвидевшей, где сможет его найти, и своей местью напомнить ему о себе. Рука Божья делала из этого больного создания инструмент своей кары.

Его сердце забилось тревогой, как молния по голове проскользнула мысль покаяться, закрыться на остаток жизни в монастыре, посвятить её искуплению своих ошибок.

Но долго она у него не оставалась. Стоял у него перед глазами образ победителей, Болеслава, Лешека, оскорбляющих его; он весь вздрогнул и холодный пот выступил у него на лбу.

– Не время ещё для покаяния! – выкрикнул он, скрежеща зубами.

Мстительные мысли заново им завладели.

Всю ночь продолжалась эта горячка, которая другого убила бы, а его сделала только более сильным против судеб. Он заснул перед наступлением дня, имея видение, что Литва заливала земли Лешека, что кровь лилась за него, из-за него.

Сквозь сон он напился той крови и жажда на короткое время перестала ему жечь губы.

На дворе уже светало, Павел спал тем сном телесного утомления, от которого пробудиться трудно, когда его люди, спящие на лавках, в сенях, проснулись, услышав шум. В утренних сумерках они вдруг увидели двор, полный коней и чужих людей. Первой их мыслью было, что это погоня, и бросились к оружию. Проснувшийся также ксендз Павел схватился за меч, который всегда лежал при нём. Было сильное замешательство, крики, возгласы вырывались из углов, а оттого, что в сумерках трудно было разобрать, один из челяди побежал зажечь лучину от углей костра и с ней вбежал на порог хаты.

Там стояла кучка вооружённых людей, но равно, как епископ, перепуганных и изнурённых, в поломанных панцирях, с разбитым оружием, без шлемов, или в таких, которые едва держались на голове. Можно было догадаться, что это были беглецы с Богуцинского побоища, равно как епископ, ищущие где-нибудь схоронения.

Начали расспрашивать друг друга, разглядывать, и от страха обе стороны легко перешли к согласию. Прибывшая группа принадлежала Верею, краковскому землевладельцу, который поддался на уговоры Топорчиков и, покинув раненым поле битвы, скитался теперь в страхе ареста. Люди епископа не скрывали от него, кто был в хате.

Верея был старым и бывалым, широко известным авантюрами и неприличной жизнью, какую вёл с молодости. Крепкий, приземистый, с округлой, большой головой, покрытой порыжевшими волосами, с отвисшими кровавыми губами, с пятнистым лицом, импульсивностью он мог бы равняться с епископом.

Потеряв остаток наследства, неизвестно, к кому прильнул, служил разным, теперь, проведав о епископе, которого считал причиной своего последнего несчастья, – шёл по крайней мере горьким словом ему отплатить за горькую долю.

Верея не первый раз находился в подобном положении, бывал уже в изгнании в Чехии, и в Силезии, и на Руси, и даже у Бранденбургских, и на Поморье.

Епископ не знал ещё, с кем и как будет говорить в хате – держал в руке обнажённый меч, когда Верея вошёл в избу, остановился напротив ложа и стал с презрением к нему приглядываться.

– А, досталось тебе, старик! – воскликнул он. – Ха! Ты, что на мягком пуху с монашкой возлежал, на лежанке лежишь!

Ты, за которого мы проливали кровь и пали… ты, ядовитый змей!

Павел, не в состоянии дольше выдержать, поднял обеими руками меч и крикнул:

– Прочь, не то убью!

Верея отступил.

– Смотри, что и у меня тоже есть кованый меч сбоку. Не нарывайся, потому что неведомо, кто кого убьёт.

Он презрительно и равнодушно от него отвернулся и, увидев на столе кубки, поднял один из них и попробовал; поняв, что в нём была вода, он выплюнул её и с хладнокровием начал оглядываться. Наконец он заметил бутылку с вином, не спрашивая, налил его себе, выпил и сел на опустевшую лавку за столом, опираясь на локоть.

Епископ так был удивлён хладнокровием отчаявшегося человека, что остыл от гнева.

– Мне уже некуда возвращаться, потому что Верейцы не мои, – начал бормотать молодчик. – Княжеские урядники, хоть чужие, должно быть, забрали их за мой грех, а дети ограбили. Четверых Задоров пререзали! Сцибор и Кача в заключении, за шею прикованные. Землевладельцев, взятых под Богуцинами, Лешек приказал, как собак, тянуть на верёвках по замкам и прятать в ямы, в темницы… нескольких подвергли пытке. А всё это из-за вас – из-за тебя! А что ты нам обещал?