Сын Яздона

Случилось то, о чём мгновение назад никто бы подумать не смел. Во дворе как можно быстрее запрягали повозки, грузили на них раскрашенные сундуки и узлы. Коней выводили из конюшни, а когда некоторые немцы думали вступиться за Лешека, русины с венграми за мечи начали браться.

Легко могло дойти до кровавой разборки.

В замковой столовой возникло приличное замешательство.

Землевладельцы, боясь потасовки, начали выскальзывать, прощаться, забирать жён и выезжать в город. Те, что были одни, без баб, остались до конца, дабы видеть, что из этого вырастет.

Одни спорили, утверждая, что княгиня уедет, другие – что расплачется и останется. Любопытных достаточно высыпало на двор, потому что зрелище было необычное. Под стенами замка кучками стояли немецкие и польские каморники, служба, двор, солдаты, Лешковы охотники, сердясь на пана, смеясь и угрожая венграм.

Землевладельцы смотрели, что будет дальше, а посередине русь и вооружённые венгры, злые, недовольные, ругались, показывали кулаки и как можно быстрей размещали вещи на возах, навязывали вьюки на коней.

Действительно, ни у кого не помещалось в голову, чтобы жена от мужа с таким криком, при стольких свидетелях, бросив ему в глаза чепец, собиралась уезжать прочь. Им казалось, что это только пустая угроза, чтобы вынудить Чёрного к лучшей совместной жизни.

Тем временем примерно через полчаса всё уже было готово, двор сидел на конях, а так как Грифина также всегда ездила верхом, и ей её лошадь привели прямо под сени, к пеньку, который помогал сесть.

Люди прижались ко входу смотреть на диковинку, когда Грифина с завуалированным лицом, с зелёным венком, который ей заблаговременно сплели слуги, в малиновом плаще выехала из замка. Она даже не бросила на замок прощального взгляда, стянула поводья, чмокнула сивому, старый венгр Морош дал знак и вся её свита, возы посередине, всадники на страже, впереди куманы с обнажёнными мечами, двинулись к воротам.

Женщины, девушки, что сидели на возах и ехали верхом, поплакивали немного, оставляя тут своих, оглядываясь на них, прощаясь несмело кивком головы.

Ворота были открыты, потому что пан так приказал.

Только когда княгиня выехала за них, немцы и поляки прыснули смехом и издевательствами, называя некоторых девушек по имени, иные дрознили венгров.

Эта группа взобралась на вал, на стены, преследуя отдаляющийся обоз княгини мерзким шутками. Но тот уходил так шибко, точно рад был свободе и никогда туда уже возвращаться не думал.

Лешек даже не вышел из комнаты. Немцы его, бормоча, окружили. Поначалу каждую минуту доносили ему, что княгиня собирается в дорогу, потом, когда шум и крики дали знать, что она уехала, сосредоточились, беспокойные, при нём. Чёрного этого вовсе не тронуло.

Напротив, могло показаться, что ему сделалось легче, когда узнал об отъезде, и его чело немного просияло. Тем, которые спрашивали его о княгине, он отвечал, говоря об охоте, путешествиях или иных делах. Пирующие снова засели за стол в более узком кругу, начали нейтральную беседу.

На следующий день с утра Лешек двинулся в лес на охоту.

Спустя два дня епископ Павел проездом заехал в Серадзь.

В замок не пошёл, остановившись у пробоща, который, согласно обычаю, должен был обеспечить прокурацию

, то есть еду для пана, коней и собак. Епископов и духовных лиц высшей степени прокуровали так приходы и монастыри, а не раз, когда достойный пан ехал с большим двором, отдыхал дольше, объедал страшно пробощей и монахов.

Епископ Павел задржался тут только на короткий отдых.

Он насмешливо спросил о князе.

Пробощ потихоньку рассказал что случилось. Павел прикинулся очень удивлённым, но вскоре начал смеяться над Лешеком, признавая правоту своей жены.

– В Кракове порадуются! – воскликнул он. – Княгине Кинге одной монашкой станет больше, а что если русинка себе отдельный монастырь захочет заложить?

Епископ немедленно отправил посланца в Краков с донесением о Серадской истории, чтобы и там в большой колокол на неё ударили. А били так громко, что эта сцена отозвалась в даже поздних хрониках, переписываемых духовными лицами.

Князь Болеслав, когда ему о том донесли, сильно разволновался, заломил руки, встревожился за Лешека и Грифину, побежал к княгине с жалобой. Никто в этом не догадался о работе ксендза Павла.

Княгиня приняла эту новость спокойно, приписывая поведение Грифины не супружескому спору, но женской набожности и призыву к монашеской жизни, которая для неё была единственным счастьем на земле. Она сама по ней вздыхала.

Она подняла глаза на мужа и сказала:

– Счастливая Грифина! О, если бы мне также можно было сбросить это платье, оставить твои дворцы, пойти, как она, закрыться в монастырских стенах.

Болеслав, который в жене почитал благословенную при жизни женщину, склонил голову в молчании и добавил грустно, вполголоса:

– И ты капельку будешь это ждать, моя милая и святая пани. Я, что закрываю тебе дорогу к счастью, уйду с неё скоро, и ты поступишь, как хочешь.

Княгиня опустила глаза – молчали. Болеслав в душе и на племянника гневался, что жены удержать не сумел, и на Грифину, что осрамила его сына.