Сын Яздона

Во доме тем временем все спали, никто ничего не слышал, хотя люди Топорчика имели время опустошить комнату епископа и шкатулки, и схватить что получше. Только утром Вит, обходя дом вокруг, увидел выломанное окно, а в нём кусок разорванной ночной одежды ксендза Павла, которая, зацепившись за гвоздь, висела на ушке.

Он тут же вбежал в комнату, а там, увидев ещё более отчётливые следы нападения, забил тревогу.

Все вскочили. Вбежали тогда люди, челядь, гости – страх, удивление, тревога и гнев выплеснулись.

В комнате, в которой спал епископ, сложены было дорогие одежды, стояли сундуки с деньгами и драгоценными камнями; всё это люди Топорчиков расхватали и вынесли. На полу валялся рассыпанный жемчуг и кусочки порванных цепочек.

Вырывая волосы на голове, прибежала с рыданиями, напуганная криками, Бета, которой перед этими людьми не нужно было скрывать, чем был для неё ксендз Павел. Мало кто обращал на неё внимания. Послали за солдатами, приятели епископа с оруженосцами сорвались к коням лететь в погоню за похищенным. Весь Кунов выглядел так, будто на него напал неприятель.

Челядь тем временем, думая, что Павел мог быть убит, или что не вернётся, принялась расхватывать между собой что осталось. Грабил, кто мог, и с добычей убегал в леса. Коней из конюшни, одежду, что было более дорогое из вещей вырывали и уносили. Бета осталась почти одна со своими девками, не в состоянии никого найти, кто бы о ней заботился, потому что и Вит сначала думал о себе. Поэтому она с Зоней, едва выпросив себе простую повозку и коней, связав, что имели, пустились в Краков. Верханцева в дороге молчала, Бета проклинала неприятелей епископа, его, весь свет – теряла голову, сходила с ума.

Тот весёлый и людный дом в Кунове с вечера стал пустым, так что при нём едва несколько старых сторожей осталось. Все были того убеждения, что Павла уже не увидят, потому что враги его где-нибудь его в лесу на ветке повесят.

На это, однако, Топорчики не решились, хоть человек без суда был достоин такой участи. Его защищало священство и сан епископа. Жегота после совещания с братом решил отвезти его в замок на Серадзе и сдать под охрану Лешеку.

Правда, не знали толком, что с ним делать; не чувствуя в себе сил посадить его в тюрьму, должны были сдать его от имени Болеслава Чёрному.

Легко было предвидеть, что, хоть человек этого не заслуживал, за епископа заступится митрополит Гнезненский и наказание это будет коротким и слишком маленьким.

Но Топорчики, а с ними другие враги, хотели стараться устроить так, чтобы злого клеху подержать пару лет под ключом, вынудить к раскаянию и на будущее сделать менее дерзким.

Павел, едва пришедши в себя после первой тревоги и гнева, метался в узах, дергал верёвки, кипя местью, и угрожал смертью. Топорчики, вовсе не обращая на это внимания, бросив его в глубину жалкого возка как колоду дерева, везли с собой в глубь леса. А так как дорога была изуродована ухабами и зарослями, повозка тряслась, верёвки впивались в тело, епископ должен был терпеть страшные муки. Не дали ему ни капли воды, были безжалостны.

Только когда хорошо отдалились от Кунова, заверив, что их уже никакая погоню нагнать не может, они остановились, чтобы дать отдохнуть коням, и развязали ему рот; это принесло ему не много облегчения. Мог только громко кричать и браниться, на что ему отвечали оскорблениями и насмешками.

Жегота, приступив к повозке, подбоченился и начал в глаза его упрекать во всём, что натворил.

– Ты стоишь того, чтобы тебя как пса повесили! – воскликнул он, стоя над ним. – У тебя преступлений больше, чем волос на голове, распутник, убийца, предатель! Но пришёл твой час… пойдёшь в темницу на хлеб и воду, так же, как достойные ксендзы, коих ты посадил в тюрьму и морил голодом. Вкусишь и ты, шутник, неволи!

Пойдёт на тебя в Рим длинный реестр, выпихнут тебя из этой столицы… замуруют где-нибудь в монастырской келье на покаяние или выгонят с палкой нищенствовать.

Ксендз Павел, вынужденный слушать, кипел от злости, но из его уст вырывались только неразборчивые слова:

– Собака… негодяй… разбойник…

На полдороги к Серадзу избалованный человек, что в пуху лежал, изрядно потолкавшись, начал стонать и кричать об боли. Сено и солома разметались под ним, он лежал, ударяясь костями о перекладины и плетённое днище повозки. Синяки становились ранами… Чем громче он жаловался, тем Топорчики громче смеялись и радовались.

Дорога до Серадзя была для Топорчиков гораздо более длинной, чем обычный тракт путешествующих людей. Ехали, избегая проторённых путей, лесами и болотами, подслушивая, высылая на разведку. Не хотели потерять епископа, однажды его взяв.

После долгого кружения днём и ночью, когда им наконец показались городишко и замок на мысе, они с облегчением вздохнули.

Они не имели никакого конкретного приказа от Болеслава и поручения от Лешека, чтобы принял пленника и сторожил; но раз решившись на это, сдержав слово князю, который сказал, что ни приказывает, ни запрещает, на свою голову взяли ответственность, и до конца хотели довести то, что начали.