Сын Яздона

– Хочу быть свободным! – воскликнул он. – Не скрываю этого! Говорите ещё раз, какое можете мне дать удовлетворение? Говорите!

– Мне нужно повторить мои слова? – спросил Дзержикрай.

– Не дашь мне больше ничего?

– Даю то, что несу, предлагаю, что мне поверили, – сказал каноник, – от себя, даже если бы был рад, не могу ничего. Не подобает мне теперь с пастырем торговаться.

– А пастырь, схваченный за горло, должен сдаться на вашу милость либо немилость, и принять то, что ему дадите! И благодарить!

Он в гневе вскочил.

– Вы меня знаете, – сказал он, приближаясь к Дзержикраю, – по крайней мере настолько, сколько должны знать: когда на дне моего сердца останется досада, в этой кадке для вас вырастет нездоровое тесто! Вынужденный к перемирию, я приму его, но…

– Это дело вашей совести! – прервал каноник.

Павел злобно усмехнулся.

– Повторите условия, – сказал он.

Посол, глядя на него, начал их перечислять.

– У моего горла нож, – крикнул епископ. – Слышите! Записывайте это мерзкое перемирие… принимаю!

Вальтер подскочил и очень сердечно начал целовать его руки, хотя епископ его отпихивал.

Дзержикрай достал пергамент, приготовленный заранее, и положил его перед епископом.

Он теперь молча согласился на всё, хотя видно было, что гневался, что эта договорённость была для него не примирением, но выходом из тюрьмы.

– Немедленно прикажите, чтобы кони и люди были для меня готовы, – воскликнул он нетерпеливо, – не хочу тут оставаться ни часа по доброй воле.

Он громким голосом крикнул страже, которая появилась в дверях, чтобы дали Лешеку знать, что соглашение было заключено. Эта новость была для него желанной, и сам князь тут же появился.

Хотя обхождение его с епископом было очень мягким и иполненным добродушия, ксендз Павел не меньше его ненавидел. Не простил ему, что согласился быть сторожем его неволи.

Он принял его с гордостью и пренебрежением.

– Мы наконец свободимся друг от друга, – сказал он, – потому что вы мне, милый пане, равно надоедали, как и я вам.

Прикажите отвезти меня обратно в Кунов на моей карете и людей дать. Отдохну там, прежде чем вернусь в Краков.

Лешек сказал что-то об отдыхе в Серадзе.

– Я отдохнул тут уже достаточно! – сказал с издевкой Павел. – Он будет мне памятен.

Они кисло расстались. Епископ продолжал торопить с поездкой в Кунов, хотел ехать один, лишь бы ему дали коня.

Договорившись об условиях с Дзержикраем, он не много обращал на них внимания, Вальтер не мог его развлечь и взять с собой. Занят был весь собой, планами на будущее, местью, свободой, которой нужно было срочно воспользоваться.

Краковские послы ещё собирались в дорогу, когда епископ, не желая сесть за заново накрытый стол, не прощаясь с Лешеком, когда ему дали знать, что люди и кони ждут, выбежал из наружной башни, при которой не было уже стражи, не как священник, но как военный, измученный неволей, спеша к осёдланному иноходцу.

Глазом знатока он осмотрел его, потому что щадить не думал, для него речь только шла, чтобы довёз его до Кунова, хоть бы пал у ворот. Он взобрался на него с юношеской силой, пришпорил и вылетел из замка вытянутой рысью, не взглянув за собой. Те, которых ему дали спутниками, едва могли за ним поспеть.

Глядя на него, когда он выезжал за ворота, они могли отгадать, с каким чувством он оттуда вырывался.

Обретённая свобода была угрозой, которую Лешек понимал, но предпочитал, чтобы он был неприятелем вдалеке, чем пленником под его крышей.

Он вздохнул свободней.

Дзержикрай и Вальтер этого же дня поспешили в Краков, где их тоскливо ожидали, надеясь, что интердикта перед празниками снимут. С дороги ксендз Вальтер был выслан с тем в Гнездо.

VIII

Ксендз Павел вернулся в Краков, открылись снова костёлы, в замке совершили молебное и благодарственное богослужение. В своей часовне набожная Кинга лежала крестом, радуясь колоколам и молитве. К ней возвращалась жизнь… слёзы текли из глаз…

Князь заплатил свой выкуп потерей самых верных друзей.

Поступок Топорчиков возмутил не только их, не одну многочисленную и могущественную семью, но всех краковских землевладельцев.

По приказу князя их обоих схватили, потому что были осуждены на тяжкое заточение в замке. Это было сделано в присутствии родственников и приятелей. Жегота, с горячей кровью, несдержанной речью, громко крикнул:

– Поделом нам, что мы поверили в княжескую милость и веру! Поделом нам! Но мы были бы презренными, если бы после этого позора и обиды остались тут дольше. Наши земли мы продадим, отряхнём пыль со стоп наших – пойдём отсюда прочь… Достаточно иных земель. Силезия для нас открыта.

Пойдём к мазурам, хотя бы на Поморье, лишь бы тут не жить!

Лучше в гостеприимную Чехию, в Венгрию на изгнание, – а здесь нам не быть, не жить!

Эту новость принесли Болеславу, который встревожился и почувствовал боль. Послал к заключённым Дзержикрая с добрым словом, но они слушать его не хотели.

– Княжеского благоволения мы больше не требуем, – сказал Жегота, – за службу благодарим его. Здесь уже для нас нет гнезда, нужно стелить его где-нибудь в ином месте. Милый ксендз-епископ, пусть с ним живёт!