Сын Ветра

Хеширут IV одет куда скромнее своего сына. Из всех «красот» он лишь накинул поверх рубахи короткую, расшитую золотом безрукавку. Ведёт он себя как зрячий, хотя доктор ван Фрассен (а значит, и Гюнтер) точно знают: Хеширут IV слеп. Он уверенно входит в комнату, не обращая внимания ни на толстяка, склонившегося в раболепном поклоне, ни на кивнувшую Регину. Берёт из вазы гроздь душистого, темно-розового винограда; отщипывает ягодку, кидает в рот. Приближается к окну, любуется парком. Лишь странный поворот головы — кажется, что шах смотрит искоса, крадучись — выдаёт правду: Хеширут «смотрит» ушами…

— Сперва его величество собирался казнить вас, госпожа, — переводит толстяк, трясясь от страха. — Но потом, по зрелому размышлению, передумал.

— За что? Я гражданка Ларгитаса! Я требую…

— Если вы не замолчите, вам отрежут язык.

Доктор права. Одежда — ерунда. Эти скулы, лоб, разрез глаз… Этот язык, который тебе могут отрезать в любую минуту. Гюнтер глядит на сына и видит отца. Глядит на отца и видит сына. Хеширут IV — нет! Шехизар Непреклонный! — отставляет кубок. Смотрит на что-то украдкой, краем глаза. Да, та самая поза. Не узнать движение невозможно.

Отец был слеп, сын зряч. Что с того?!

Шах принимается за десерт. Пододвигает ларец, запускает внутрь обе руки. Достаёт отрезанную голову. Ставит на блюдо перед собой, лицом к ларгитасцам. Кровь не течёт, запеклась. Голову отрезали ночью, не сейчас.

Узкий рот. Ястребиный нос.

Веки сползли на глаза.

«Вот что бывает, — говорит мёртвый Кейрин-хан живому Гюнтеру Сандерсону, — когда джинн разгуливает без амулета. А ведь этого можно было избежать. Волшебство волшебством, но в вопросах власти ты дитя. В вопросах власти мы все дети».

На восковом лице хана читается сочувствие.

Гюнтера тошнит всё сильней.

Контрапункт

Жизнь и смерть, или На золотом крыльце сидели

«Удивительные существа эти звёзды, искорки во мгле. Если любоваться ими, сидя в уютных шезлонгах, выставленных на лужайке перед домом, хлебнув глоточек тутовой водки, вдыхая запах маринада, пропитавшего курятину, поджаренную на шпажках, и наслаждаясь приближением нового дня — звёзды кажутся милыми котятами.

А если пешком ходить между ними, то так вовсе не кажется».

Карл Мария Родерик О’Ван Эмерих. «Мемуары»— Знаешь, мама, что-то стали жать ботинки,Очень сильно, мама, стали жать ботинки,Ковыляю, спотыкаюсь,Как придурок, заикаюсь,А ведь был вчера хорош, как на картинке!    Вот клянусь, ещё вчера хорош был, мама!

— Я был как сумасшедший, — сказал Кешаб. — Я и сейчас как сумасшедший.

Он весь дрожал. Трясся будто студень.

— Ты был сумасшедший, — поправил его Папа. — Ты и сейчас сумасшедший. Так звучит лучше.

Кешаб замотал головой:

— Не лучше. Нет, не лучше.

— Правильней?

— Да, правильней. Не лучше, но правильней.

Они сидели на крыльце: великан и карлик. За их спинами по стене дома бродили тени: исполинский паук и восьмирукий гигант. Это напоминало фильм ужасов — древний, черно-белый, представленный в допотопном кинотеатре на ночном сеансе. Девочки на таких сеансах жмутся к своим парням, а парни храбро выпячивают грудь и лезут целоваться.

— Мальчик, — напомнил Папа. — Расскажи мне о мальчике.

— Я уже тебе всё рассказал.

— Давай ещё раз. С самого начала. С чего всё началось?

— Для мальчика? С горячего старта.

— Не мели ерунду. Горячий старт? У нас в детстве всё начинается одинаково: стартом. С чего всё началось для тебя?

Кешаб почесал затылок:

— Я сказал: «Это наш антис. Наш, брамайнский».

— Когда ты это сказал?

— Когда узнал, что мальчик нападает на корабли. Что он убивает людей.