Тайна Безымянной высоты. 10-я армия в Московской и Курской битвах. От Серебряных Прудов до Рославля.

15 января дивизии окружили аэродром. Но гарнизон Шайковки к тому времени получил большое подкрепление: авиадесантный полк, 19-й аэродромный батальон, 13-й строительный батальон, отряд отпускников 216-й пехотной дивизии около восьмисот человек. Кроме того, аэродром охраняли артиллерийская зенитная группа и полицейский батальон, а также тыловые подразделения 34-й и 216-й пехотных дивизий.

Атаки на аэродром успеха не принесли. Бои продолжались до 17 января. Все эти дни на аэродром садились транспортные самолеты. Из них выгружались все новые и новые подразделения немецких частей, прибывающих из Франции и внутренней Германии.

Артиллеристы 326-й мордовской дивизии выкатили несколько пушек на открытую позицию и начали вести огонь по самолетам. Несколько транспортников было разбито прямыми попаданиями во время посадки, несколько – во время взлета. За два дня боев артиллеристам удалось уничтожить 18 самолетов.

Вскоре возникла угроза отсечения дивизий от тылов. Осаду аэродрома пришлось снять и войска отвести.

Для тульской и мордовской дивизий полковников Соколова и Немудрова создалась непростая ситуация. В любой момент можно было ждать фланговой атаки слева и повторения людиновской истории. Но разведка, высланная вперед, сообщила, что путь на Киров прикрывают лишь мелкие гарнизоны, расположенные в крупных населенных пунктах, что в самом Кирове тоже войск мало.

К тому времени сильно ослабели и наши дивизии. К примеру, в полках 330-й насчитывалось по 250–290 штыков. В 326-й – по 280–300. 326-я с 1 по 19 января потеряла убитыми и ранеными 2562 человека.

Такие дивизии обычно выводят во второй эшелон – на отдых и пополнение.

Но замены им у Ставки не было. Более того, несколько дивизий 10-й армии пришлось оставить в районе Сухиничей, они вошли в подчинение полевого управления 16-й армии. Первоначальный состав армии значительно уменьшился. Таяли и дивизии.

Приказ есть приказ. И полковник Соколов повел свои полки на Киров.

Что произошло, думал Поярков, почему медлит Чернокутов? Уже пора открывать огонь. Еще минута-другая – и немцы выбегут на одну линию с позициями его взвода, и вести огонь Блинову будет нельзя.

И тут захлопали минометы. В поле разорвались первые пристрелочные мины. Немцы сразу метнулись к дороге. Но в это время взвод открыл огонь из всех стволов. Немцы залегли. Потом послышались крики. Несколько человек вскочили на колени с поднятыми руками. Тотчас их срезало очередью, выпущенной со стороны дороги. Такое взвод Пояркова видел впервые – немцы стреляли по своим.

– Вот сволочи, – выругался Поярков, а сам подумал, что, пожалуй, поступил бы точно так же, если бы кто-нибудь из его взвода дрогнул и поднял руки.

Прибежал связной от ротного.

– Старший лейтенант Чернокутов приказал прекратить огонь, – сказал он и выглянул в оконный проем. – Ого! Сколько их тут у вас! А эти ж кто такие? Бобики, что ли?

Когда стрельба утихла, Климантов улучил минуту, выскочил из укрытия и завел коней за колокольню, привязал концы вожжей к столбу. Вернулся довольный. Потрогал ствол перегревшегося пулемета, поплевал на дырчатый кожух и сказал:

– Вот бы нам в колхоз таких коней! Какое бы сразу племя пошло!

– Что, оба жеребцы? – спросил его боец Петельников.

Когда Климантов отгонял лошадей, он лег к его пулемету. Теперь курил, тягая из рукава, чтобы не заругался взводный.

– Жеребцы. Видал, какие богатыри! Такие, если их к нашим кобылкам подпустить, добрых жеребят наделают.

– А ты что, Клим, – окликнул пулеметчика другой боец, сидевший во время боя на железной решетке возле верхнего окна, – до войны конюхом, что ли, в своем колхозе был?

– Да нет. Плотничал.

– А я думал, конюхом. А что ж ты за них, за жеребцов этих, под пули лезешь? По ним же никто не стрелял.

– Мало ли, ранят… Шальная прилетит – и готов конек.

– Ранят – прирежем. Старшина на отбивные пустит. Конина с голодухи заместо баранинки пойдет! Да, Насибулин?

Насибулин, жевавший сухарь, пока остальные курили, улыбнулся, отчего его широкие скулы разошлись под клапаны шапки еще шире, а глаза почти закрылись.

– Не-е, Климантов поступил правильно, – сказал Насибулин. – Зачем коня напрасно резать? Старшина макароны сварит. А конь пускай живет.

– Макароны… Макароны без мяса – пустая еда. Вы ж, татары, конину любите. А? – напирал Холопов. Он слез со своей решетки и курил, устало привалившись к стене, наблюдал за краем дороги, где дымила танкетка.

– Почему такой злой, Холопов? Не надо быть таким. При чем тут кони? Ты сам такой! – И Насибулин отвернулся.

После боя бойцы чувствовали опустошение. Нерастраченная злоба требовала выхода. Многие молчали, подавляя в себе всякое, о чем не хотелось вспоминать: и пережитый страх, и неуверенность в себе и командирах, и панику перед невозможностью выбрать себе иную судьбу хотя бы на ближайший час или минуту.

– И правда, Холопов, помолчи, – сказал Климантов. – Вот не обеспечит Печников горячими макаронами, будешь и ты конину жрать. И еще похваливать.

– А я что, отказываюсь, что ли… Буду.

Отдохнули. Дух перевели.