Тайна булгаковского «Мастера…»

Что же касается просьбы Булгакова о разрешении ему выезда за границу, то я думаю, что её надо отклонить. Выпускать его за границу с таким настроением — значит увеличить число врагов. Лучше будет оставить его здесь, дав указание… о необходимости поработать над привлечением его на нашу сторону, а литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться.

Нельзя пройти мимо неправильных действий О ГПУ по части отобрания у Булгакова его дневников. Надо предложить ОГПУ дневники вернуть».

Молотов принялся раздумывать.

Видя, что за рубеж его ни за что не отпустят, Булгаков обратился к властям с новой просьбой — отпустить за границу Л.Белозёрскую (для урегулирования там его авторских прав). И вновь потянулись дни томительного ожидания.

10 августа Булгаков написал письмо брату Николаю во Францию. Послано оно было с кем‑то из знакомых, уезжавших за границу, то есть с «нарочным», как называл этот способ пересылки сам Михаил Афанасьевич. Письмо было сугубо конфиденциальным, сведения, содержавшиеся в нём, не подлежали разглашению. К тому времени кое‑какие авторские права удалось отстоять. И Булгаков просил брата‑парижанина взять у своего доверенного лица (В.Л. Бинштока) причитавшиеся ему 1100 франков. Деньги по тем временам немалые.

28 августа в Париж полетело новое послание. На этот раз конверт был брошен в ближайший почтовый ящик — с явным расчётом, что письмо будет вскрыто, прочитано, а его содержание доведено до сведения руководства страны. На этот раз ни о каких франках речи уже не шло, тон послания был совсем иной:

«Теперь сообщаю тебе, мой брат: положение моё неблагополучное.

Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР и беллетристической ни одной строки моей не печатают. В 1929 году совершилось моё писательское уничтожение. Я сделал последнее усилие и подал Правительству СССР заявление, в котором прошу меня с женой моей выпустить за границу на любой срок.

В сердце моём нет надежды. Был один зловещий признак — Любовь Евгеньевну не выпустили одну, несмотря на то, что я оставался. (Это было несколько месяцев тому назад!)

Вокруг меня уже ползает змейкой тёмный слух, что я обречён во всех смыслах.

В случае, если моё заявление будет отклонено, игру можно считать оконченной, колоду складывать, свечи тушить…

Мне придётся сидеть в Москве и не писать, потому что не только писаний моих, но даже фамилии моей равнодушно видеть не могут.

Без всякого малодушия сообщаю тебе, мой брат, что вопрос моей гибели — это лишь вопрос срока, если, конечно, не произойдёт чуда. Но чудеса случаются редко.

Очень прошу написать мне, понятно ли тебе это письмо, но ни в коем случае не писать мне никаких слов утешения и сочувствия, чтобы не волновать мою жену…

Нехорошо то, что этой весной я почувствовал усталость, разлилось равнодушие. Ведь бывает же предел».

Упомянутое в письме нежелание «волновать» жену нуждается в пояснении. Дело в том, что с некоторых пор Булгаков старался не допускать супругу в мир своего творчества. А в 1929 году у него появилась тайна от жены совсем иного рода.

Случайная встреча