Тайна булгаковского «Мастера…»

Как непохожи они друг на друга — лаконичная предсмертная записка поэта, ничего не требовавшего для себя, и пространное послание драматурга, с длинным «перечнем» своих заслуг, нанесённых ему обид, к которым ещё добавлен целый ворох упрёков и претензий. Мало этого, завершается булгаковское письмо «категорической»

просьбой о трудоустройстве в лучший театр страны — во МХАТ.

И ещё. Булгаков запальчиво сообщал о том, что, доведённый до отчаяния, он‑де уничтожил свои произведения, собственноручно бросив «в печку» некоторые черновики.

Факт «уничтожения» подтверждала и Елена Сергеевна (в письме от 17 октября 1960 года, адресованном в Париж Николаю Афанасьевичу Булгакову):

«Вообще до нашей с ним встречи он уничтожал все свои рукописи, оставляя только машинопись».

Ничего особо страшного, значит, не произошло — были уничтожены всего лишь рукописныезаписи, то есть бумаги, казавшиеся самому Булгакову ненужными. А к черновикам (рукописям) своих произведений он относился без всякого пиетета, считая их совершеннейшим хламом. Машинописные экземпляры — другое дело! Вот почему все бумаги, с его точки зрения важные, были им сохранены. А ненужныеуничтожены. Притом задолго

(более чем за год) до написания письма правительству — «до нашей с ним встречи», как писала Елена Шиловская. А встретились они, как известно, в конце февраля 1929 года.

Ещё один нюанс. Не все черновики были уничтожены. Один, по крайней мере, уцелел — та самая тетрадь, что была передана Елене Сергеевне Шиловской. Ведь неоконченная повесть «Тайному другу» это и есть «начало второго романа „Театр“».

Может возникнуть и другой вопрос. Булгаков подробно перечислил должности, на которых ему хотелось бы работать, и где он мог «быть полезен СССР». Но почему при этом ни словом не упомянул свою основную профессию — медик? Разве в качестве «лекаря с отличием» он не был бы «полезен» стране и её народу?

В этом случае долго искать ответ не придётся. Потому как медицина (как, впрочем, и любая другая профессия) давно уже была вычеркнута из жизни Булгакова. Чуть позднее (в «Жизни господина де Мольера») он напишет:

«Этот человек не мог сделаться ни адвокатом, ни нотариусом, ни торговцем мебелью».

Булгаков на себе самом испытал, прочувствовал, сколь притягательной силой обладает самый мощный из известных миру наркотиков, именуемый творчеством. Он вкусил литературной славы. Вот почему никем другим в этой жизни он быть уже не мог. Только писателем.

Но вернёмся к письму и записке.

Лаконичность предсмертного послания Маяковского можно объяснить ещё и тем, что поэт обращался к своим соратникам, с которыми много лет шёл в одном строю, делал общее дело. Строители светлого социалистического будущего понимали друг друга с полуслова, им ничего не надо было разъяснять.

Письмо же Булгакова было адресовано недругам, преследователям, тем, кто считал его непримиримым классовым врагом. Он говорил с ними на разных языках. К тому же его и слушать не хотели.

В записке Маяковского объявляется о его выходе из «игры».

Булгаков же открыто заявлял о том, что он как сатирик «посягает на советский строй». И ни о каком прекращении подобных «посягательств» в письме не говорилось ни слова. Он не складывал оружия, он заявлял о своём поражении («Ныне я уничтожен»). И предлагал своим противникам разойтись миром, то есть изгнать его (писателя‑сатирика, писателя‑антисо‑ветчика) за пределы страны Советов.

Прав он был или не прав, не нам судить.

Чуть позже (в «Жизни господина де Мольера») Булгаков сам обратится к грядущим поколениям с просьбой о снисхождении:

«Потомки! Не спешите бросать камнями в великого сатирика! О, как труден путь певца под неусыпным наблюдением грозной власти!»

Реакция на письмо

Поначалу власти отреагировали на послание Булгакова резко отрицательно. В одной из агентурных сводок говорилось, что старый большевик Феликс Яковлевич Кон (незадолго до этого назначенный заведующим сектором искусства Наркомпроса РСФСР), ознакомившись с письмом драматурга, наложил на него единственно возможную, с его точки зрения, резолюцию:

«Ввиду недопустимого тона, оставить без рассмотрения».

12 апреля рано утром в квартире Булгаковых зазвонил телефон. Михаил Афанасьевич снял трубку и услышал голос с кавказским акцентом:

«— Товарищ Булгаков? Это говорит Сталин».