Тайна булгаковского «Мастера…»

А повседневная действительность продолжала изумлять своими удивительными парадоксами. Так, например, Евгений Замятин («бывший писатель», как он сам назвал себя в письме Булгакову, «а ныне доцент Ленинградского кораблестроительного института») почти всё лето 1931 года провёл в Москве. Он продолжал добиваться (на этот раз уже через Горького) разрешения на выезд из страны, написав Сталину:

«Приговорённый к высшей мере наказания — автор настоящего письма — обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою… Для меня, как писателя, именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году увеличивающейся травли».

И Замятин добился‑таки своего. Его отпустили.

Надо ли говорить, как ошеломила Булгакова эта внезапная новость?

Новая пьеса

Тем временем закончилось лето. Литератор Григорий Гаузнер записывал в дневнике:

«Осень. Повсюду сажают зелёные деревья. Мы во всём идём наперекор природе. Воля».

Булгаков тоже продемонстрировал волю, показав, что продолжает идти своим путём, без устали поддевая большевистский режим своим непокорным ершистым творчеством. На этот раз он сочинил произведение, над которым с таким воодушевлением трудился всё лето 1931 года.

Внешне всё выглядело как обычно — пьеса как пьеса. Но если вчитаться в неё повнимательней, то сразу чувствуется, что перед нами — драматургическая басня. С древним, как мир, названием — «Адам и Ева».

Пьеса начинается с эпиграфа.

Их даже два.

И оба с подтекстом.

Первый эпиграф явно взят из противогазовой инструкции, напоминавшей о том, что газ — штука очень опасная, и что шутки с ним плохи. Но поскольку фраза исходила от Булгакова, она воспринималась как признание смельчака‑драматурга, пытавшегося бороться с советской властью, в бессмысленности этой борьбы, так как любого борца ожидает неминуемое поражение:

«Участь смельчаков, считавших, что газа бояться нечего, всегда была одинакова — смерть!»

Следующий эпиграф звучит так:

«… и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал: впредь во все дни Земли сеяние и жатва не прекратятся.

Из неизвестной книги,

найденной Маркизовым»

Захар Маркизов — один из персонажей пьесы. По ходу действия он читает книгу, найденную в подвале. В ней и рассказывается об Адаме и Еве, которые «были оба наги… и не стыдились», и о змее, который «был хитрее всех зверей полевых»…

Что за книгу читал Маркизов, догадаться нетрудно — книгу Бытие Ветхого Завета. В стране, в которой восторжествовал атеизм, книга эта была не в чести. Вот и пришлось называть её «неизвестной» и «найденной».

Для маскировки.

Но для чего вообще потребовалось начинать пьесу цитатой из религиозной книги?

Вопрос нетрудный. Знатоком Библии в стране Советов был, как известно, бывший семинарист Иосиф Джугашвили, ставший с некоторых пор товарищем Сталиным. Ему — человеку, которого Булгаков захотел иметь главным своим читателем, не надо было объяснять, из какой «неизвестной книги» взят эпиграф. А ведь это Всевышний сразу после Потопа давал обещание Ною «не поражать» никого и ничего из «всего живого». Явно уподобляя вождя Господу, лукавый драматург как бы неназойливо намекал, что и Сталину неплохо было бы дать аналогичное обещание.

Как видим, обстоятельное знакомство с жизнью господина де Мольера не прошло для Булгакова бесследно. И вне всяких сомнений сказалось на тактике общения с большевистскими «святошами», давая драматургу новые (ещё более лукавые) ходы и приёмы.

Сдержал ли драматург данное им слово?

За эпиграфами следует собственно пьеса. В ней разворачивается трагический, но вполне допустимый в ту пору сюжет: начинается мировая война, и Ленинград подвергается газовой атаке. Бомбы с ядовитыми газами сбрасывают на жилые кварталы самолёты врага, прилетевшие из «мира насилья», то есть с капиталистического запада.