Тайна Черной горы

Создание проекта и должно было решить все наболевшие вопросы. Вопросы, которые хорошо просматривались «снизу», на месте. Проект писали и переписывали, считали и пересчитывали, как говорят, «обсасывали», каждый пункт и каждое положение – и ведение горных разведочных работ, и налаживание поисковой разведки и предварительной оценки, учитывали и многое другое нужное и необходимое, с «заделом» на годы вперед. Каждый вкладывал в проект, в том числе и он, главный геолог, частицу своей души, частицу сердца, свои надежды, опыт, знания, расчеты, помноженные на искреннее желание сделать деятельность экспедиции более продуктивной, экономичной и эффективной.

Проект обсуждали еще раз, внесли в него поправки и дополнения, в том числе и его, Вадима Николаевича, однако он по своей сути остался неизменным – упор делался на комплексную разведку подземных богатств. Перепечатали, скрепили подписями, расписался и он, Вадим Николаевич, и с нарочным отправили в Хабаровск на утверждение.

Отправить-то отправили, а сомнения у Вадима Николаевича остались. И которую неделю они не дают ему покоя, точат изнутри, как въедливые червячки, волнуют, будоражат, как бы подталкивая к столу, к бумаге. Пиши, объясняйся! Тебя в управлении знают. Сам Виктор Андреевич с тобой считается, он-то поймет и поддержит. Действуй энергичнее! Черт побери, имеешь же ты законное право высказывать свое собственное мнение или нет? Спасай хоть свою часть, свои параграфы проекта!

И Вадиму Николаевичу становилось не по себе, когда он представлял ту реакцию, которая наверняка возникнет в управлении, когда там ознакомятся с проектом. И он думал о том, что начальник управления, уважаемый Виктор Андреевич Ермолов, так же, как и он сейчас, моментально «узрит» потенциальную опасность в том проекте, как в случайно обнаруженной и хитро установленной мине, подложенной под фундамент их привычной, суетливо-беспокойной и давно ставшей милой геологической жизни. Он даже мысленно увидел перед собой недовольное, нахмуренное лицо Ермолова и его остро-колючий взгляд, как бы спрашивающий: «А ты-то куда смотрел?»

Глава одиннадцатая

1

Недавно освобожденный из мест заключения Михаил Максимов любил, чтобы его именовали Чемпионом.

Возможно, он когда-то действительно, еще до войны, занимался в боксерской секции. Война ожесточила его. Вспыльчивый и злопамятный, он, как говорят, заводился с полуслова, с пол-оборота и дрался по любому пустяшному поводу, не щадил ни своих, ни чужих, применяя в потасовках боксерские приемы, особенно те, которые запрещены правилами. Что же касается его чемпионства, то тут в его биографии сквозил пробел, никаких документальных подтверждений не имелось, кроме устных уверений самого Михаила.

Среди работяг он имел и второе прозвище, которое употребляли в его отсутствие, за его спиной. За глаза его называли проще и обиднее – Михмак Кривоносый, сократив имя и фамилию в одно слово и намекая на перебитую переносицу, сломанную скорее в драке, чем на ринге.

Михмак Кривоносый появился в Солнечном в самом начале летнего полевого сезона, когда остро ощущалась нехватка в трудовых кадрах и принимали на временную работу любого мужика-пропойцу и по любым документам, лишь бы внешне выглядел крепким и здоровым, мог орудовать киркой и лопатой на пробивке канав и копке шурфов. А этот даже производил впечатление: высокий, худощавый, с сильными длинными руками, словно бы до всего достающими, и смелым нагловато-хищным взглядом чуть прищуренных колючих глаз. Через плечо на засаленном красном шнурке висела гитара, облепленная иностранными картинками юга: пальмами и загорелыми грудастыми красотками в трусиках. А с левого плеча свисал небольшой радиоприемник. А на пальце сверкало массивное затейливое золотое кольцо.

– Со мною верный друг – гитара семиструнная, и транзистор, спутник цивилизации. Культура на любой вкус! Оформляй, начальник, в тайге не пропадем! – усмехаясь, сказал Мишка, нахально глядя в лицо вербовщику, и, ударив по струнам, пропел, слегка гнусавя:

За окном картиночкиИ сиянье месяца.Только б на тропиночке

Ночью нам не встретиться!

Максимов прибыл в Солнечный не один, а привел с собой дюжину осунувшихся работяг с опухшими лицами алкоголиков, называя их «моей бригадой», и вербовались они только на один полевой сезон, а там, как говорил Михмак, «поглядим-посмотрим». В его бригаде был и Андрей Кряч, спокойный и малоразговорчивый блатяга лет сорока, без особых внешних примет, которого в глаза и за глаза называли Молчуном.

Молчун, как и остальные, был одет в потрепанную выцветшую на солнце ватную стеганку, распахнутую на груди, в темный засаленный свитер, а на ногах – обычные кирзовые сапоги. Только на голове у Молчуна красовалась приметная шапка. Дорогая, из пыжика. Пушистая, ворс огнем отливал. И золотое кольцо на безымянном пальце, как и у Михмака, затейливое, самодельное, тяжелое. А на кольце маленький череп зубы скалит. Ловко так сделан тот череп, пугающе.