Тайна Кутузовского проспекта

Они сидели в обшарпанном общепитовском кафе. Народу не было — утро. Лениво-снисходительные официанты не обращали на них внимания — ни коньячку не просили, ни пивка, чтобы поправиться: кофе, сыр, омлет, три порции студня. Это не клиенты, хотя седой, поджарый, спортивного кроя, лет шестидесяти пяти, в скромном американском костюме и фирменных американских туфлях с медными пряжечками производил впечатление настоящего гостя, — именно такие и выступают по высшему разряду, с коньяком «Варцихе» и десятью порциями черной икры. Да и собеседник его, человек молодой, в элегантной спортивной куртке, джинсах и «адидасах» последней модели, производил впечатление человека денежного. Официант — психолог что твой Фрейд, он от государства зарплату получает сто рублей, а заработать надо тысячу, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, без знания людей, без обостренных женских чувствований клиентов будешь жить впроголодь, как чернь инженерная...

— Ну, вспоминай, — дружелюбно нажал Хренков; лицо непроницаемо, постоянно собрано, глаз не видно, скрывают дымчатые очки «феррари» (говорят, в странах гниющего капитала такие двести зеленых стоят, страх подумать). — Выскобли себя. Во всем себе самому признайся, сразу гора с плеч свалится. Каждый человек таит в себе нечто такое, в чем ему страшно или стыдно признаться. Но это — дурь! От неуважения к себе такое проистекает, поверь... Помочь тебе? Задать вопросы? Подвести? Может, пьешь чрезмерно? Это убивает в человеке душу, невосполнимо... Похмельный человек, особенно если норовит вином успокоить страх, — находка для противника. Такой и на язык невоздержан, и колется в первый же момент, и подозрителен сверх меры... Вчера где пил?

— У Коли.

— Он один был?

— Один, — очищаясь, с тянущейся готовностью, будто бы даже завороженно, рапортовал Варенов.

— Что пили?

— Коньяк.

— Где купил?

— В «Арагви».

— Когда?

— Позавчера.

— Как попал туда?

— Приехал поужинать.

— С кем?

— Один.

— Кто обслуживал?

— Баба. Новая, я ее не знаю.

— Какая из себя?

— Жирная.

— Сколько лет? Приметы?

— Лет сорока, блондинка, глаза черные, родинка на левой щеке.

— В каком зале сидел?

— В правом, слева от оркестра.

— А до этого? Пил?

— Да. Друг зашел...

— Кто такой?

— Поделец.

— В завязке?

— Да.

— Как зовут?

— Вы не знаете.

— Назовешь — узнаю.

— Вася Казанеленбаум.

Хренков усмехнулся:

— Знаешь, как звучит самая распространенная фамилия русского атеиста?

Варенов расслабился: Хренков ставил вопросы неспешно, но как-то изнутри требовательно, не отрывая постоянно ощущаемого тяжелого взгляда, замеревшего где-то на его переносье; с трудом разорвал нечто, притягивавшее его к собеседнику, и откинулся (но не резко, свободно, а осторожно, ожидаючи) на спинку стула; ответил, откашлявшись:

— Не знаю, Эмиль Валерьевич, откуда мне...

— Крестовоздвиженберг.

— Что, правда был такой? — Варенов удивился искренне, с подкупающим доверием.

— Был, — усмехнулся Хренков, — у нас все возможно... По какой статье этот твой Вася проходил?

— Валюта.

— Больше с ним не встречайся. Валютчиков не только угрозыск пасет, но и ЧК.

— Не мог же я лагерного друга погнать, Эмиль Валерьевич...

— Кстати, подавай на обмен квартиры... И сиди на даче, там же рай, мы ее не зря купили, Исай... И девок вызывай наших, проверенные, ни СПИДа, ни триппера, да и не стукачки, резвись — не хочу! Скажи-ка мне, а после этого самого Крестовоздвиженберга ты ощутил тревогу?

Варенов покачал головой:

— Нет, он здесь ни при чем... Он мне ничего такого не предлагал, не щупал, я б почувствовал... Мне после Людки, ночью, пригрезилось, будто указательный палец у меня резиновую перчатку порвал... Когда мы перчатки жгли, я толком внимания не обратил, но во сне, словно кино показали: торчит палец из этого американского треклятого гондона, торчит, чтоб свободы не видать...

— Вот так, да? — нахмурившись, спросил Хренков. — Пригрезилось во сне? Или убежден, что было на самом деле?

— Не знаю... Если пригрезилось, то уж так явственно, так по делу, что и понять нельзя: было или сон дурной... Но вроде бы я ее за пояс пальцем держал...

— Ладно, — задумчиво протянул Хренков, — хорошо, что выскоблился... Ко мне больше не звони, договорились? Я сам звонить стану — в случае нужды... Не мне учить тебя: сейчас в стране демократия, так что, если вдруг твой пальчик действительно торчал, мы тебя все равно вытащим, только молчи как камень... Теперь без вороха улик в суд не отправят. Людку ты драл, как и все, не отрицай этого... И походи-ка завтра и послезавтра по городу... Можешь выступить в хаммеровском центре, где угодно... Хвост увидишь — не реагируй, и проверяйся как можно меньше, живи с расправленной грудью, забудь страх, Исай, перестраивайся...

— Хотите усечь легавых, если они наладили за мной слежку?