Тайна Кутузовского проспекта

— А зачем она вам? Что-то уж больно я разговорилась...

Костенко усмехнулся:

— Теперь не страшно. У вас, кстати, похоронка на брата где?

— Да я ж три раза комнату обменяла! Разве бумажка при таких переселениях сохранится? И потом, даже если б я начала за льготы хлопотать, мне б так и так отказали — только родителям дают, детям да женам... А Милка его мать отравила. Чего ж мне хранить-то? Смысла нет... Ну а та женщина, что с ним шла, была вертлявенькая, рыжулька, по земле как летала и ножки, словно балеринка, ставила — шлеп-шлеп...

...Сын полковника Либачева, кандидат технических наук Револт Федорович, назначил Костенко встречу во время обеденного перерыва у себя в институте. Выслушав вопрос, кивнул:

— Понимаю... Вами, конечно, движет не праздный интерес?

— Отнюдь. — Костенко понял, что с этим человеком силки ставить бесполезно: резкий, реагирующий на каждое слово, он не принял бы игры, говорить надо в открытую.

— Я готов ответить, если смогу...

— Кого из сослуживцев вашего отца вы помните?

— Я должен быть убежден, что мои ответы не обернутся какой-нибудь разоблачительной статьей, где будет склоняться имя родителя...

— Даю слово.

— Я не оправдываю его, никоим образом не оправдываю, но у меня взрослые дети, сами понимаете...

— Понимаю. Поэтому повторяю свое обещание еще раз.

— Я вам верю... Чтобы вам было понятнее то, в каких условиях я воспитывался, расскажу один эпизод... В девятом классе один мой дружок шепнул, что, оказывается, вместе с Лениным в шалаше под Разливом скрывался Зиновьев... А Сталин туда приезжал потому, что ближайшие ленинские соратники — Троцкий, Каменев и Луначарский — сидели в тюрьме у Керенского, в Крестах... Я возьми да и спроси отца — правда ли? Он ответил не сразу, походил по комнате, потом спросил, кто рассказал мне об этом. Я ответил, он кивнул, достал из холодильника бутылку, выпил, закусил квашеной капустой и только после этого сказал: «Как же ты, Револя, позволяешь всякого рода мерзавцам безнаказанно клеветать на Ильича?» А через месяц родителей моего школьного дружка забрали, а его самого сослали за Полярный круг... Он только через девять лет вернулся, когда моего отца посадили, встретил меня возле подъезда и плюнул в лицо... Драться не мог — безрукий, на лесоповале по плечо откорныжило... От него я это снес — по заслуге получил... А когда беда с ним случилась, я отца спросил: «За что ж Леньку выслали?! Неужто ты помог?!» — он снял ремень и меня в кровь исхлестал... Не по заднице бил — по лицу, по шее... Пряжкой, наотмашь, и спрятаться некуда, всюду доставал... А ночью пришел ко мне — я в столовой спал, на диване, — сел в ноги и завыл: «Сыночка, любимый, прости ради господа бога, у меня сердце рвет, за тебя каждый миг страшусь, знаешь, сколько у меня врагов, представь только, скольким нелюдям счастье будет, если тебя в камеру сунут?! Никому ж верить нельзя, сыночка! Миленький мой, пойми это на веки вечные! Ни-ко-му! Каждый у нас предатель, каждый!» Знаете, как он плакал той ночью? Мать его успокаивала, я выл щенком, а он сидел и рыдал, а потом поднялся, взял стул, начал в отдушины заглядывать, а сам себя по голове кулаками молотил — боялся, что записали нас... Несчастный человек, так ему страшно было жить на земле, так одиноко... Я помню, раз к нам его учитель зашел, Ройтман, дядя Мотя, тоже полковник, его уволили из органов в сорок девятом, тогда всех евреев гнали, а потом сажали под гребенку... Никогда не забуду, как отец спрятался за шкаф, а матери шептал: «Скажи, что меня нет дома, не могу я с ним говорить!» А тот слышал все, стоял, посмеивался, а потом крикнул: «Тебя сразу после меня возьмут, дурак! Лучше б поговорил да и рапорт написал...» И — ушел... Отец вышел из-за шкафа, плюнул под ноги, а после кинулся его догонять, но не смог... Ну, давайте, спрашивайте, времени у меня в обрез, на хозрасчет сели, надо поворачиваться, только так и можно из нашей тьмутараканьей спячки выползти, если не задушат страну квасные недоделки...

— Сходно мыслим, — кивнул Костенко. — Кого из отцовских сослуживцев помните?

— Все на одно лицо... Хотя одного помню... Дядю Женю Сорокина... Это, пожалуй, самый был из всех симпатичный...

— В чем это выражалось?

Либачев удивился:

— То есть?

— Ну, «симпатичность» его...

— Он приветливый был, без подарка не приходил, умел слушать... Когда дядька мой — он был физик — начинал говорить о проблемах науки, слушал внимающе, остальные-то баранами глядели... Отчаянный был — это мальчишкам и женщинам нравится: раз стойку на подоконнике выжал, а мы ведь на шестом этаже жили...

— Он у вас с женой бывал?

— Да... С Кирой... Красавица была, по-английски прекрасно говорила...

— Кира?

— Да... Она приходила к нам лет десять назад — отец уж не поднимался... Тоже умерла... Кажется, они вместе работали...

— Когда отец вернулся, вы с ним о его делах говорили?

— Пытался... Но это кончалось ссорами... Он защищал не Сталина или Рюмина, он себя защищал, свою жизнь... Каково себе признаться, что лучшие годы отдал дьяволу?

— Вы знаете, что он работал по делу Вознесенского?