Тайна леди Одли

Если бы мистер Холман Гант мог заглянуть в этот изысканный будуар, думаю, что в его воображении запечатлелась бы картина, которая могла бы быть воспроизведена на поясном портрете епископа для прославления братства прерафаэлитов. Госпожа сидела полуоткинувшись, опершись локтем о колено и положив точеный подбородок на ладонь; глубокие складки платья ниспадали длинными волнами с ее совершенной фигуры; алые отсветы огня в камине обволакивали ее мягкой дымкой, сквозь которую отсвечивали золотом ее волосы. Она казалась еще прекраснее от окружающего ее великолепия. Чашки из золота и слоновой кости работы Бенвенуто Челлини; застекленные шкафчики стиля «буль» с монограммой Марии-Антуанетты; повсюду эмблемы из розовых бутонов и союзов любящих, птичек и бабочек, купидонов и пастушек, богинь, придворных льстецов, крестьян и молочниц; статуэтки из паросского мрамора и светло-коричневого фарфора; позолоченные корзиночки с оранжерейными цветами; индийские шкатулки филигранной работы; хрупкие фарфоровые чашки цвета бирюзы, украшенные миниатюрами с изображениями Людовика XIV, Луизы де Вальери и Жанны-Мари Дюбарри; картины и позолоченные зеркала, блестящий атлас и прозрачные кружева — все, что можно купить за золото, было собрано здесь для украшения этой комнаты, в которой сидела сейчас госпожа, слушая, как пронзительно воет мартовский ветер, в окно стучат листья плюща, и глядя в пылающую бездну горящих углей.

Я бы стала проповедовать старое давно известное учение и надоедливо толковать об избитой морали, если бы воспользовалась случаем и выступила против искусства и красоты, поскольку госпожа была более несчастна в своих изящных апартаментах, чем полуголодная швея на своем чердаке. Она была несчастна из-за раны, слишком глубокой, чтобы ее можно было излечить такими лекарствами, как богатство и роскошь; но ее несчастье было неестественно, и я не вижу возможности воспользоваться фактом ее горя как аргументом в пользу бедности и лишений. Резные работы Бенвенуто Челлини и севрский фарфор не могли дать ей счастье, потому что уже не волновали ее. Она перестала быть наивной, и чистое удовольствие, получаемое нами от искусства и красоты, стало ей недоступно. Шесть или семь лет назад она была бы безмерно счастлива обладать этим маленьким дворцом Аладдина, но она покинула ряды беззаботных созданий, ищущих удовольствия, и забрела далеко в глубь пустынного лабиринта греха и вероломства, ужаса и преступления; и все сокровища, собранные для нее, давали ей лишь одну радость — швырнуть их на пол и топтать, уничтожая в жестоком отчаянии.

Но было кое-что, что вселяло в нее дикую радость, ужасное веселье. Если бы Роберт Одли, ее безжалостный враг и неумолимый гонитель, пал замертво в соседней комнате, она бы ликовала на его могиле.

Какие радости оставались у Лукреции Борджиа и Екатерины Медичи, когда страшная грань между невинностью и грехом была найдена, и погибшие создания одиноко стояли с внешней стороны? Лишь ужасные радости мести, вероломные восторги остались этим несчастным женщинам. С какой презрительной горечью, должно быть, взирали они на легкомысленное тщеславие, мелкие хитрости, жалкие грехи обычных преступников. Возможно, они страшно гордились чудовищностью своих преступлений, этой «божественностью ада», делавшей их величайшими из всех грешников.

Госпожа, сидя у огня в пустой комнате, устремив свои большие ясные голубые глаза в зияющую пропасть пламени горящих углей, возможно, думала о вещах, далеких от ужасной безмолвной борьбы, в которую оказалась вовлечена. Быть может, она размышляла о давно прошедших годах детской невинности, ребячьих шалостей и эгоизма или легкомысленных женских прегрешений, которые были так легки для ее совести. Возможно, в этих обращенных в прошлое мыслях она увидела то давнее время, когда впервые посмотрела в зеркало и поняла, что она красива: то роковое время, когда она впервые начала смотреть на свою красоту, как на Божий дар, безграничное обладание которым было противовесом всем девичьим недостаткам, всем юным прегрешениям. Вспомнила ли она тот день, в который этот сказочный природный дар красоты впервые научил ее быть эгоистичной и жестокой, безразличной к радостям и горю других, бессердечной и капризной, жаждущей восхищения, придирчивой и властной, обладающей тем мелочным женским тиранством, что хуже любого деспотизма? Проследила ли она каждое прегрешение своей жизни до его подлинного источника? И обнаружила ли она тот отравленный родник собственной преувеличенной оценки своего хорошенького личика? Если бы ее мысли забрели так далеко назад по течению жизни, она должна была раскаяться в горечи и отчаянии того первого дня, когда страсти стали ее властелинами, и три демона — Тщеславие, Эгоизм и Честолюбие соединили руки и произнесли: «Эта женщина — наша рабыня; посмотрим, кем она станет под нашим руководством».