Тайны инквизиции. Средневековые процессы о ведьмах и колдовстве

Католическая церковь осознала, что она либо должна пребывать всецело и всюду, либо полностью прекратить свое существование. Стоило бы без предубеждения подумать о том, не является ли демонстрация ее неподвижности более достойной, чем если бы она постепенно отказывалась от божественного в угоду человеческому и таким образом претерпевала бы разделение, которое в конце концов устранило бы и самое последнее ее притязание на существование. Заняв свою позицию, церковь оставалась полной хозяйкой своих приверженцев; отклонись она от нее – и она, должно быть, стала бы их смиренной служанкой.

Доктор Рул приглашает своих читателей обратить внимание на то, что «ни в одной церкви, кроме католической, никогда не было инквизиции»[152]. Однако он забывает довести эту мысль до ее логического конца и добавить, что ни в одной христианской церкви, кроме католической, инквизиция не была бы возможна. Ибо было бы невозможно совершить преступление ереси против любой церкви, которая приспосабливается к новым способам мышления по мере их появления и постепенно отступает под натиском учености

[153].

Католическая церковь представляла миру свои непреложные формулировки и неизменные догматы. «Это, – заявляла она, – мое учение. Его я твердо придерживаюсь. Его вы должны принять без сомнений, в его полноте и цельности, иначе вы не дети мне».

Здесь не к чему было придраться. Прибавь она к этому допущение свободы принимать или отвергать ее учение, оставь она человеку свободу признавать или не признавать ее догматы, как велит ему его совесть и разум, все было бы хорошо. К несчастью, церковь сочла своим долгом пойти дальше и использовала принуждение и насилие в такой мере, что внушила своим детям душевный настрой, который выразил один якобинец XVIII века[154]

, воскликнувший: «Стань мне братом, или я убью тебя!»

Неспособная рациональными методами остановить людей, выходивших из ее рядов по рациональным причинам, она прибегла к мерам физического воздействия и вернула жестокие насильственные практики первых веков христианства.

Ересь массово и быстро распространялась на юге Франции. Там словно собрались все схизмы, которые тревожили церковь с самого ее основания: ариане, манихейцы и гностики, к которым прибавились несколько новых сект – катары, вальденсы и Boni Homines, или Добрые Люди. Эти новоприбывшие заслуживают некоторого пояснения.

Катары, как и гностики, были дуалистами; на самом деле их учение было всего лишь ответвлением гностицизма. Они считали, что земля – единственный существующий ад или чистилище, что она отдана во власть дьявола, а человеческое тело – не более чем тюрьма для ангельских духов, падших вместе с Люцифером. В раю их по-прежнему ожидают их небесные тела, но они не могут вернуть их себе, пока не заслужат искупление. Для этого человек должен умереть, примирившись с Господом; в противном случае его ждет новое земное существование в теле человека или животного в соответствии с его заслугами. Как мы увидим, это вероучение, если не считать обилия присутствующих в нем элементов христианства, было лишь возрождением метемпсихоза – самого древнего и увлекательного из разумных верований.

Вальденсы, с которыми объединились Добрые Люди, были самыми ранними протестантами – в том смысле, в каком мы обычно понимаем этот термин. Они утверждали, что каждый человек имеет право толковать Библию и совершать церковные таинства, не будучи посвященным в духовный сан. Кроме того, они отрицали, что римская церковь – это церковь Христа.

Все эти секты были известны под общим названием альбигойской ереси, так как Ломберский собор, созванный для их осуждения в 1165 году, проходил в епархии Альби.

Папа Иннокентий III предпринял попытку обратить альбигойцев в католичество и с этой целью отправил двух монахов, Пьера де Кастельно и некоего Родольфа, чтобы они призвали их к порядку и уговорили подчиниться церкви. Однако, когда катары убили одного из папских легатов, понтифик был вынужден прибегнуть к менее законным мерам борьбы со свободой вероисповедания. Он приказал королю Франции, а также дворянам и священникам королевства стать крестоносцами и приступить к истреблению альбигойских еретиков, которые, по его словам, представляли для христианского мира большую опасность, чем сарацины. Он вооружил их для этой битвы тем же духовным оружием, которое Иоанн VIII даровал тем, кто отправлялся воевать в Палестину в IX веке: всем, кто мог погибнуть в служении церкви, он объявил полное отпущение грехов.

У нас нет цели описывать историю чудовищных событий, которые за этим последовали, – убийств, грабежей и сожжений, происходивших во время войны между альбигойцами под предводительством Раймунда Тулузского и крестоносцев под командованием Симона де Монфора. Эта война длилась более 20 лет; за это время ее изначальные причины забылись, и она перешла в борьбу за верховенство между севером и югом – в этом качестве она, строго говоря, не имеет отношения к истории инквизиции[155].