Тайный агент. На взгляд Запада

Миссис Верлок оказалась пунктуальна — с опущенной вуалью, вся в черном, — черная, как сама смерть, увенчанная дешевыми бледными цветами. Она прошла мимо небольшой группки мужчин, которые над чем-то смеялись, но их смех разом бы умолк от одного ее слова. Походка ее была небрежна, но спина очень пряма; товарищ Оссипон в ужасе проводил ее взглядом, перед тем как самому тронуться с места.

Подали поезд. У открытых дверей вагонов почти никого не было: ни время года, ни ненастная погода не располагали к путешествиям. Миссис Верлок медленно шла вдоль пустых купе, пока Оссипон не коснулся сзади ее локтя.

— Сюда.

Она вошла, а он задержался на платформе, оглядываясь. Она нагнулась к нему и прошептала:

— В чем дело, Том? Опасность?

— Подождите. Кондуктор.

Она увидела, как он подошел к человеку в форме. Они обменялись несколькими словами. Она услышала, как кондуктор сказал: «Хорошо, сэр», и увидела, как тот прикоснулся к фуражке. Вернувшись, Оссипон сказал:

— Я попросил его никого не пускать в наше купе.

Она нагнулась к нему со своего сиденья.

— Вы обо всем думаете… Вы увезете меня, Том? — тревожно-мучительно спросила она, рывком подняв вуаль, чтобы лучше видеть своего спасителя.

Ее открывшееся лицо было подобно адаманту^[112], и с этого лица на него смотрели глаза — большие, сухие, расширившиеся, лишенные света, словно две черные дыры, выжженные в белых сияющих сферах.

— Опасности нет, — сказал он, глядя в эти глаза серьезным и почти зачарованным взглядом, который спасающейся от виселицы миссис Верлок показался полным силы и нежности. Эта преданность глубоко ее тронула — адамантовое лицо утратило страшную неподвижность. Товарищ Оссипон смотрел на него так, как ни один любовник не смотрел на лицо своей возлюбленной. Александр Оссипон, анархист по прозвищу Доктор, автор медицинского (и неприличного) памфлета, лектор, некогда выступавший в рабочих клубах с лекциями о социальных аспектах гигиены, был свободен от пут традиционной морали, но уважал науку. Он придерживался научного взгляда на вещи и на эту женщину тоже смотрел научно — сестра дегенерата, сама дегенератка — криминальный тип. Он смотрел на нее и, как итальянский крестьянин — любимого святого, призывал на помощь Ломброзо. Он смотрел с научной точки зрения — смотрел на ее щеки, нос, глаза, уши… Скверно!.. Фатально! Бледные губы миссис Верлок приоткрылись под его страстно внимательным взглядом, он посмотрел на ее зубы… Никаких сомнений… криминальный тип личности… Товарищ Оссипон не вверил свою перепуганную душу Ломброзо только потому, что, исходя из научных соображений, не мог допустить у себя наличия такой материи, как душа. Зато он был исполнен научного духа, который заставил его на железнодорожной платформе выпалить несколько нервных, отрывистых фраз.

— Он был необычный парень, ваш брат. Интереснейший объект для изучения. Совершенный тип в своем роде. Совершенный!

Из тайного страха он заговорил научным языком. Миссис Верлок, услышав слова похвалы, которых удостоился ее дорогой покойник, порывисто приблизила лицо, и в ее темных глазах блеснул свет — словно солнечный луч, предвещающий ливень.

— Такой он и был, — нежно, дрожащими губами прошептала она. — Вы много уделяли ему внимания, Том. Я любила вас за это.

— Сходство между вами было почти невероятное, — продолжил Оссипон, выражая в этих словах непрерывно гложущий его страх и пытаясь скрыть нервное, вызывающее тошноту нетерпение — когда же наконец тронется поезд? — Да, он был похож на вас.

В этих словах не было ничего особо трогательного или сочувственного. Но самый факт того, что он настаивал на ее сходстве с братом, был достаточен, чтобы с силой воздействовать на ее эмоции. Миссис Верлок слабо вскрикнула, всплеснула руками и наконец-то разразилась слезами.

Оссипон вошел в вагон, поспешно закрыл дверь и стал наблюдать за стрелкой на вокзальных часах. Оставалось восемь минут. Первые три миссис Верлок бурно, беспомощно и непрерывно рыдала. Потом немного успокоилась, плач ее стал тише, мягче, хотя слезы лились все так же обильно. Она пыталась заговорить со своим спасителем, с человеком, ставшим для нее вестником жизни.

— О Том! Как я могла бояться умереть после того, как его так жестоко у меня отняли! Как я могла! Как я могла быть такой трусливой!

Она сокрушалась о своей любви к жизни, жизни, лишенной грации, лишенной очарования, почти лишенной пристойности, но полной возвышенной преданности, заставившей пойти на все, вплоть до убийства. И, как это часто бывает с жалобами человечества, богатого на страдания, но бедного на слова, истина — сама вопиющая истина — обрела для своего выражения избитые и искусственные слова, найденные где-то среди фальшивых излияний.

— Как я могла так бояться смерти! Том, я пыталась. Но я боюсь. Я пыталась покончить с собой. И не смогла. Неужели я так бесчувственна? Наверное, чаша ужасов была недостаточно полна для меня. А потом, когда я вас встретила…

Она помедлила — и прорыдала в порыве доверия и благодарности:

— Я теперь буду жить для вас, Том!