Тайный агент. На взгляд Запада

В романе прослеживается деление основных персонажей на две категории так или иначе падших — на признающих свою «вину» и ее не признающих. Важное место среди слепых

отведено Гулду, англичанину и костагуанцу в третьем поколении. Взяв рудники в концессию на кредиты американца Холройда, он преследует цель и материальную, и идеальную. Гулд — талантливый горный инженер, человек действия, новый конкистадор — трудится не ради прибыли как таковой, богатства, а как мистик капиталистического долга, по-пуритански верящий, что добыча серебра привнесет порядок в хаос жизни, упразднит «адский тигель мятежей и революций». Своим идеализмом Гулд отличается от практически ориентированного «нашего господина

», точнее, от самого капиталистического «бога» из Сан-Франциско, который рассматривает далекую страну как абстрактную площадку финансового эксперимента и способ достижения неограниченной мировой власти. Если Холройд через кредиты, проценты, деньги, не знающие отечества (в этом он — радикальное воплощение новейшей буржуазной современности, «модернизма»), жаждет завоевать без оружия весь мир и лишь затем для успокоения окружающих филантропически позолотить все, к чему хищно прикасается (отрицая Христа, он жертвует на церкви), то Гулда к призванию направить Костагуану через научно-технический прогресс к светлому будущему подталкивает зло прошлого, которое нуждается в искуплении. Дядя Гулда расстрелян, отец отлучен от рудников, ограблен.

Образ отца, всплывающий в памяти Гулда, двусмыслен. Отец его — романтик, который верил в лучшее, но столкнулся с неистребимым варварством континента (нищета, алчность, взятки, государственные перевороты) и несколько безвольно спасовал перед ним, ощутив, что его мечта иллюзорна, а сам он очутился в капкане идеализма и фактически «убит рудниками». Тем не менее бациллой своих несостоявшихся мечтаний отец сумел заразить сына, ставшего последним из Гулдов (у него нет детей), последним из капиталистов-пуритан. Гулд активнее своего родителя. В его руках человека разумного, наделенного благородством, имеется, казалось бы, действенное оружие — богатство. Однако золото, стоящее в романе по ту сторону добра и зла, бьет мимо цели и фатально оказывается не принципом нового порядка, а исподволь действующей разрушительной силой, динамитом, способным сдвинуть с места горы. Возможно, это сознает и Гулд, но ничего не может поделать ни с алчностью окружающих, ни с историей, ходящей по кругу и разоблачающей старые-новые иллюзии, создающей очередную пародию на прогресс и человеческий рай на земле. Удел Гулда — повторить судьбу отца, пережить несостоятельность собственного идеализма, а также из-за полной подчиненности своей жизни рудникам слепо пройти мимо дара любви миссис Гулд и стать свидетелем превращения «добра» (концессии, практически понимаемой целесообразности) в фетиш, а фетиша — в нового бесчеловечного бога жаждущего и бога карающего, пожирающего своих детей.

Этот неведомый бог в целом безбожного конрадовского мира — грозное хтоническое начало, ассоциирующееся в «Ностромо» с тьмой (недра горы, мрак ночи, воды залива, кровавая война, пытки; измерение, где обретаются погибшие души, где один человек совершает предательство, а другой невольно становится провокатором). Вместе с тем эта шопенгауэровская сила, играющая людьми через страсти, заставляющая их исполнять роли в неведомом им спектакле, прикрывается светом

, иллюзиями прогресса и любви. Под сурдинку в повествование входит тема бесповоротной утраты земного рая (в данном случае Нового Света), что лишний раз подчеркивает общую антирелигиозность романа, большинство персонажей которого отказалось от веры в Христа. Отсюда — образ человеческой души и истории как темной пещеры отнюдь не платоновского рода. Из романа следует, что христианство переродилось в религию денег, в центре которой не личности, а боги, заурядные люди, жаждущие хлеба, зрелищ, крови и в конечном счете приспосабливающиеся к любым обстоятельствам. Этот контекст «Ностромо» дает ощутить, что Конрад не только размышлял над легендой о Великом Инквизиторе, над сочинениями Ф. Ницше, А. Франса, но и предложил, как в каждом зрелом романе, свое понимание «заката Европы».