Тайный агент. На взгляд Запада

По мере того как в романе развивается мотив противоборства мужского и женского (материнского) начала, взрослого и ребенка, автомата и человека, социальной маски и глубинной биологической сущности, света и тьмы (тени), времени (тиканье часов) и пустоты, образ Верлока обрастает и другими чертами, которые характеризуют его как «идиота», страдающего за все несуразности буржуазного мира и его пактов с совестью. Читатели, в частности, узнают, что Адольф Верлок — полубританец-полуфранцуз (и ему, следовательно, свойствен комплекс национальной неполноценности), что он глубоко унижен мистером Владимиром (комплекс классовой неполноценности), что Уинни (спящее существо) в близких отношениях с ним холодна и что он сам, «тень ходячая», не помнящая ни отца, ни матери, желал бы отринуть наваждение агентства (служения тем или иным лицам и инстанциям) и стать ребенком (то есть занять место Стиви).

Суммируя свои художественные задачи в «Тайном агенте», 7 октября 1907 года Конрад написал Р. Б. Каннингем Грэму, что роман имел для него «определенную значимость и как новая линия поведения в жанре, и как целенаправленная попытка дать ироническую трактовку мелодраматической теме» (Letters 1969: 169). Эта автохарактеристика, позволяющая вспомнить о других примерах иронической расправы над своим героем (от «Балаганчика» А. Блока до «Учителя Гнуса» Г. Манна), довольно точна. Конрад написал свой первый роман о Лондоне (и в связи с этим «незнакомым» Лондоном, выведенным то импрессионистично, через звуки и цветовые пятна, то гротескно, через экспрессивные детали, — роман о «европейских сумерках», о любви/ненависти) в сатирическом, как бы уэллсовском ключе. Поэтому посвящение книги Герберту Уэллсу — «летописцу любви мистера Льюишема, биографу мистера Киппса», будущему автору «Тоно Бенге» (1909) — значимо. Вместе с тем, в связи с иронической перелицовкой «мелодраматической темы», обратим внимание на возросшее мастерство Конрада. Он значительно экономнее, чем в «Ностромо»: поэт, внушающий и нагнетающий образ, подчиняет себе живописца; панорама, намеченная несколькими штрихами, перетекает в относительно камерный — моментами драматургический — формат. Поэтому Лондон романа и реален, и крайне условен — подобие гротескного призрака. Именно с палубы этого фантома «доброй старой Англии», плывущего в ночь, бросается в Ла-Манш Уинни.

Столь же гротескно Англия (точнее, Брайтон) предстает, опять-таки на фоне детективного сюжета, изображения специфического идеалиста-«комедианта» (Пинки), конфликта мужского и женского начала (Айда как продолжение Уинни), в романе Г. Грина «Брайтонская скала» (1938, в рус. пер. — «Брайтонский леденец») — писателя, который и сам был агентом спецслужб, и творчески развивал в своей прозе излюбленные конрадовские темы.

Роман «На взгляд Запада» — естественное продолжение «Тайного агента». Не исключено, что это самое рискованное, самое сложное и в плане главного персонажа (агент-провокатор — жертва — «никто»), и с точки зрения повествовательной техники произведение Конрада. Долгое время оно читалось поверхностно, и лишь к концу XX века его художественные достоинства получили признание. Богатый литературными реминисценциями (Ф. М. Достоевский, И. С. Тургенев^[312]

, Г. Джеймс, Э. Золя, сочинения русских политических эмигрантов, массовая литература, собственное творчество Конрада), этот роман глубоко оригинален, сочетает фельетон и лирику, фарс и трагедию, злободневность и историософское рассуждение, детектив и автобиографию, персонажей-марионеток и прорывающиеся сквозь литературные построения голоса сущностного (одиночество; молчание; ничем не завершающиеся поиски отца и матери, пути к Богу; боль; неутоленный голод любви; насильственная смерть). Есть соблазн предположить, что перед читателем — один из первых метароманов, одна из первых провокаций в западной словесности XX века: символ, помещенный в гущу материала, ранее принадлежавшего натурализму. Написанный неровно, сложившийся отчасти стихийно[313], благодаря советам друзей (семья Гарнетт, Дж. Голсуорси), знакомившихся с рукописью по ходу ее создания, «На взгляд Запада» по сравнению с другими порожденными эпохой символизма метароманами («Петербург», «Улисс», «Волшебная гора», «Путешествие в Индию») не столь интеллектуально изыскан в том, что касается проблематики кризиса культуры, кризиса языка. Вместе с тем Конрад, говоря в очередной раз о сложном «по-простому», добивается, как и шедший с ним параллельным курсом Д. Г. Лоренс («Сыновья и любовники», «Влюбленные женщины»), особых эффектов. Опираясь на них, «На взгляд Запада», вроде бы сфокусировавшись на одном (скажем, на ограниченности русских революционеров, русского самодержавия, русской психологии в целом), сообщает в не меньшей степени о другом: об уязвимости оценок человека Запада, из-за особенностей своего восприятия слабо понимающего, о чем реально он повествует и какова мера подлинных духовности, любви, свободы.