Тайный агент. На взгляд Запада

На фоне получивших всё несколько по-иному начинают смотреться тайный агент Верлок, его жена, теща и шурин (идиот Стиви). Они не получают, кроме смерти, ничего.

Да, как и в других романах Конрада, перед читателями — лжец, плохой актер, убийца «чужими руками». В Верлоке отрицательные характеристики Куртца, Джима, Ностромо не только максимально заострены, но и спародированы, как спародирован Конрадом в некоторой степени и Чарлз Диккенс («Лавка древностей»). Верлок к тому же лишен и ума, и чувства греха, и шанса на исповедь. Ничто в этом почти что антиутопическом романе «без героя», в романе, из которого под знаком буффонады извлечена трагическая составляющая, не должно вести к катарсису… Для этого нет ни повествовательных (лиричность Марлоу, эпика народного «мы» в «Ностромо»), ни иных оснований. Однако, бесстрастно нагнетая в течение действия, продолжающегося один лондонский день, различные отрицательные характеристики и детали, Конрад почти что по-барочному добивается эффекта того, что законченная посредственность предстает не одним лишь негодяем, погибающим от руки жены на подмостках театра, дома-балагана (писатель, разумеется, не случайно в 1920 г. переделал роман в одноименную пьесу), но и своей противоположностью.

Именно как «Никто» (обращение к агенту инспектора Хита, представляющее собой переиначенное «имярек», «всякий и каждый») Верлок приобретает черты человечности тогда, когда другие действующие лица (в чем-то симпатичные Хит и помощник комиссара, не имеющий имени) ее утрачивают. Ужас гибели мужа от рук жены, тень героя, неожиданно проступающая в жертве

(не подозревающей на пороге своего дома о том, что ее ждет!), выводят-таки основного персонажа романа за рамки фарса и, пожалуй, намекают, что даже в низовой жизни, граничащей в эпоху «заката империи» с содержанием газетного фельетона, с абсурдом, проступает нечто архетипическое — материал трагедии, имеющей религиозные и мифологические основания.

Религиозный намек Конрада очевиден. Все тайное становится явным. Все тайное и сложное предельно просто. Верлок по сюжету сталкивается с тем, что его призывает к ответу не общество в лице утратившей нравственное лицо полиции, а его собственный грех, неожиданно принявший облик жены и кухонного ножа. Это в большей степени религия плоти, чем религия духа. Верлок пошел против естества, принес в жертву «богу неведомому» (мистер Владимир, ратующий за спасение России; терроризм с его религией революции; всесильный абсурд тайного агентства и, возможно, ревность одинокого мужа к теще и пасынку) саму невинность — родного брата жены, который слепо доверял ему. И вот он, проголодавшийся муж, толкнувший на смерть пасынка (парадоксального гаранта порядка, «вещей на своих местах»), жующий мясо и ожидающий послушных ласк Уинни (некогда она бросила мясника, которого любила, и по настоянию матери вышла замуж за «респектабельного» Верлока), убит пробудившейся в покорной женщине — этом британском подобии Терезы Ракен — фурией мщения; убит обманутой любовницей, дочерью, женой (не удовлетворенной мужем как мужчиной), сестрой, матерью (Стиви почти заменил Уинни сына).

Но и Уинни, как «богиня», как ожившая «статуя», верша правосудие и убивая мужа, тоже совершает грех против естества. В результате, множа на свой манер эффект домино, она из обиженной жены превращается в неистовую девку и готова даже сделаться любовницей товарища Оссипона, теоретика и практика свободного эроса. Оссипон, испуганный огнем этой неудовлетворенной страсти, сбегает с «сребрениками» Верлока, а оставшаяся в одиночестве дочь Британских островов бросается в черные воды Ла-Манша с парохода, отправляющегося на континент. Однако космогоническая схватка титанов, закончившаяся взаимным поражением бога и богини, никем не осмыслена. По иронии, лишь Оссипон, сидя в любимой пивной анархистов, обращает внимание на газетную заметку о гибели пассажирки парома.

В связи с этой линией романа, предвещающей романы Д. Г. Лоренса («Сыновья и любовники») и Дж. Джойса (треугольник Стивен — Блум — Молли в «Улиссе»), становится понятнее признание Конрада, сделанное им Э. Гарнетту, который в своей рецензии на «Тайного агента» интуитивно почувствовал, что матери Уинни отведено в романе важное место: «Ты дьявольски проницателен относительно самых тайных намерений. Да, она подлинная героиня» (Letters 1928: 204, письмо от 1 октября 1907 г.).