Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга

И вот послышался шум. Грохот защитных накладок. Это пришел Хасан со своим аппаратом. Он слишком громоздкий, ударяется о стены коридора и застревает в дверях. Еще лишних полминуты – таких же бесконечных – чтобы его протащить. Наконец он приземлился в ногах койки. Хитенду подключил канюли. Аппарат мог начинать работу. На аорту поставлен зажим, чтобы изолировать и осушить порванный сегмент. Наконец, я мог убрать палец. Небольшая передышка: мы без потерь проскочили этот опасный участок. Как я и подозревал, как чувствовал, разрыв аорты находился у начала линии шва. Разорвалась нитка? Не выдержали края разреза большого сосуда? Сказать невозможно.

Разрыв закрыт новым швом. Аортальный зажим снят. Аорта снова наполнилась кровью. Больше никакого кровотечения. Сердце работало хорошо. Ему снова передали работу по перекачке крови. Мы убрали аппарат, поправили дренажные трубки и закрыли грудную клетку.

Облегчение и тревога.

Облегчение, потому что кровотечение остановлено и сердце по-прежнему в порядке. Тревога, потому что мозг мог пострадать от замедленного кровообращения. Его устойчивость к асфиксии так мала! Всего лишь четыре минуты при нормальной температуре. Промежуток времени между началом кровотечения и поднятием артериального давления значительно превысил роковые минуты. И все же – это смягчает мой пессимизм – во время этого критического периода кровообращение не остановилось полностью, а продолжалось на малой скорости. Мобилизуя все силы в борьбе за выживание, Природа прекращает орошение некоторых территорий – костей, мышц, внутренностей – чтобы отдать все мозгу и сердцу и обеспечить их потребности.

Но, хотя у нас есть повод надеяться на пробуждение без последствий – стремительность наших действий, быстрый подъем кровяного давления, немедленное возобновление сердечной деятельности – у нас есть одна-единственная причина бояться худшего: интервал! Этот чудовищный интервал, чьи узкие границы, всего в несколько секунд, могут сбросить судьбу с неба в ад. Наши внутренние часы, когда их захватывает такая лихорадочная спешка, совсем не точны в оценке прошедшего времени. Впоследствии, просматривая записи приборов, мы часто удивляемся его истинной длительности. И у Робина эта продолжительность тревожна, даже очень тревожна: двенадцать минут! Двенадцать минут между сигналом тревоги и восстановлением нормального кровяного давления. Конечно, оно рухнуло не сразу, оно было скорее низким, совсем низким, но не нулевым. Логически можно предположить, что кровообращение, отражением которого является кровяное давление, было прервано на три-четыре минуты и сильно замедлено в оставшиеся восемь минут. Если этот сократившийся кровоток был достаточен для питания мозга, тогда все вернется в норму. Но если это не так, то, увы, отдельные участки мозга – периферические зоны, ближе к коре – погибнут навсегда и Робин проснется, если вообще проснется, инвалидом, калекой на всю жизнь.

Мы ввели Робина в искусственную кому на два дня, чтобы дать покой потрясенному мозгу и поддержать его восстановление. Опять потянулось долгое ожидание. Изнурительное, тяжелое и тревожное. Мне было плохо. Я чувствовал, до какой степени я в ответе за эту трагедию. Более того, я в ней повинен. Повинен вдвойне: я недооценил прочность шва – ошибка хирурга – и уговорил эту семью на путь, которого она не хотела – ошибка врача, когда самоуверенность заставляет его смотреть свысока на тех, кто подвергает сомнению его знание. Несколько секунд перед моими глазами стояла мама Робина, ее сомнения, развеянные моим пустословием. Голова начала гудеть. А ведь я должен еще сообщить ей об этой катастрофе. Мне не хватало смелости встретиться с ней лично. Это я-то, который всегда гордился тем, что отважно принимаю ответственность, открыто сообщаю любые новости, какими бы они ни были – здесь я дрогнул. Не получалось. Я предпочел спрятаться за телефон.

Я снова позвонил ей. Лаконично рассказал о драме, которую мы пережили, и о наших опасениях. Я использовал скорее технический язык, чтобы избежать начала большого спора сейчас, а еще – чтобы постараться смягчить ее гнев. И еще я сказал, что остается определенная надежда. В любом случае, это очень неприятное дело – описывать в реалистичных красках настолько неопределенную картину, где все закончится одной из крайностей: нормой или катастрофой. Если Робин проснется без последствий, она простит нам все, даже эти тяжелые часы, которые мы сейчас заставляли ее пережить. Но если ему суждено остаться инвалидом… от одной мысли бросало в холодный пот.