Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга

Пока мы обдумывали все пути выхода из ситуации без потерь, все озарилось светом. Сразу. Как по нажатию кнопки. Сначала свет, потом звук. Словно цепочки петард, которые мы пускали в детстве, с легким треском один за другим заработали все приборы – респиратор, аппарат искусственного кровообращения, мониторы. Вернулся фоновый шум, наши лица, окружающая обстановка. Вся жизнь операционной, ее очертания и краски.

У ребенка снова появилась электрокардиограмма, пульс, артериальное давление – в общем, все обнадеживающие признаки жизни. Косвенные признаки, которые снова видны на экранах мониторов.

– Наконец-то! Сколько времени длилось отключение?

– Около четырех минут.

Четыре минуты, которые тянулись для нас как десять.

Доминик снова подключила ребенка к автоматическому респиратору и настроила глубину наркоза. Сердце все еще осуществляло кровообращение, а легкие – насыщение кислородом. Аппарат работал вхолостую. Еще несколько секунд. Барбара рылась на столике с инструментами, ища канюлю, которую хотела мне передать. Ко мне еще не вернулась свобода действий: я пока не перестроился на операционную программу.

И свет опять отключили.

Снова весь мир как будто рухнул. Свет, звук, наши приборы. Снова полная темнота и тишина, как в пещере. Снова те же рефлексы, те же маневры в борьбе за выживание, то же подручное освещение. То же беспокойство. Сколько времени продлится отключение на этот раз? Мои пальцы снова на сердце и на аорте девочки.

Через две минуты весь наш «корабль» вздрогнул, загудел и тронулся. Свет и звуки снова вернулись.

Канюля Барбары снова зависла в воздухе около моей руки. Но я отвел ее в сторону. Я уже не понимал, что делать дальше. Я не решался выводить кровь ребенка в наш аппарат и останавливать ее сердце. Ведь отключение электричества в этот момент будет равно остановке кровообращения – остановке сердца. Конечно, мы могли бы вручную привести аппарат в действие, но без данных о давлении и оксигенации крови, риск повредить мозг будет большим, слишком большим. И потом, а если это продлится несколько часов…

Я повернулся к Доминик. Она все еще была потрясена двумя затемнениями, с которыми пришлось справляться. Ее взгляд воплощал тревогу и осуждение. В операционной глаза, без остального лица, обрамленные шапочкой и маской, излучали двойной блеск. «If eyes could kill, I’d be dead»^[47] – только здесь, в нашем логове, это выражение всплыло в моей голове, когда некоторые мрачные взгляды встречались с моим. Как сейчас у Доминик.

Я на секунду отвел глаза. Когда я снова поднял голову, ее взгляд был уже не таким мрачным и суровым. Она знала, что меня ей не в чем упрекать. Никто не решался что-то сделать, сказать, подумать – и, наконец, я произнес:

– До, мне страшно.

– Мне тоже.

Даже монитор и респиратор, два последних прибора, еще споривших с этой остановкой времени, подавали сигналы как будто приглушенно.

– Откровенно говоря, мы не можем продолжать эту операцию.

– Ты прав. Не можем.

Я отступил на шаг и задумался об отступлении. Вынуть артериальную канюлю, закрыть разрез, ничего не сделав. Сердце сильное, но оно будет и дальше работать впустую. А здесь постепенно стала вырисовываться другая проблема. Ведь мы предоставим эту хрупкую малышку ее судьбе. При этом мы ее еще и ослабили наркозом и разрезом. И легкие испытывают перегрузки. И такому изможденному ребенку придется кашлять, несмотря на боль, чтобы поддерживать альвеолы легких чистыми.

– Как думаешь, тебе удастся ее разбудить и экстубировать?

– Ох, Рене! В этом я совсем не уверена. Она на пределе. Она же «выпала из гнезда».

«Выпала из гнезда»! Так мы говорим про еще не оперившихся птенцов, упавших на землю, у которых не хватит сил взлететь, даже если их подбросить в воздух, потому что они не успели обрасти перьями. И потом, даже если Доминик удастся ее разбудить, вернуть в гнездо, что будет с ней дальше? По нашим вчерашним оценкам, ей оставалось жить всего несколько недель.

Я вздохнул и обернулся. Аппарат искусственного кровообращения продолжал работать сам по себе в ожидании наших канюль, его контур был наполнен кровью. Пришлось влить в него флакон крови, чтобы не слишком сильно разжижать анемичную кровь нашего птенца. Кровь эта драгоценна. Повсюду в мире. А здесь особенно – потому что здесь не хватает всего. Наконец, еще есть другие дети, которые ждут свою операцию. Мы не можем бесконечно отказывать им. Даже если их прогнозы более благоприятны, у них не будет другой возможности прооперироваться. Я уже не слышал даже монитора и респиратора. Уши наполнил глухой гул.

– Послушай, До, чем больше я думаю, тем больше осознаю, что мы не можем повернуть назад.

Повисла пауза в несколько секунд, как будто ее мысли сейчас шли тем же путем, что и мои, с небольшим отставанием, затем она ответила:

– Да, ты прав. Мы действительно достигли точки невозврата.

– Мне тоже так кажется. Я даже в этом убежден. Если мы ее сейчас не прооперируем, она не выживет.