Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга

Я взял листок бумаги, что позволило мне хоть ненадолго избежать пронизывающего взгляда этих зеленых глаз. Рисунок поможет мне объяснить суть операции и немного ослабит серьезность момента. Обе сосредоточились на моей ручке. Я быстро набросал анатомическое строение нормального сердца – в голове у меня десятка два довольно красивых набросков, которые я переношу на бумагу быстро, словно расписываясь, столько раз я их повторял, – дорисовал правое легкое. Наконец, сверху я изобразил опухоль и выделил жирной линией полую вену, правое предсердие и ворота легкого, отодвинув их, как это сделало новообразование.

– Я не знаю, легко ли опухоль отсоединится от этих органов или она уже в них проникла. Тогда будет явно сложнее, так как нужно будет иссекать захваченную часть и реконструировать ее.

Люси едва заметно кивнула в знак согласия. Она была предельно внимательна. Ни одна линия, ни одно слово, даже ни одна пауза не ускользала от нее.

– Что касается полой вены и сердца, эту часть опухоли нам удастся удалить. Но в чем у меня есть сомнения…

Все тот же немигающий взгляд, никаких комментариев. Лишь на мгновение ее глаза встретились с моими. Пронизав насквозь. Я вернулся к рисунку.

– …в чем я не очень уверен, – так это насчет диафрагмального нерва и правого легкого.

При этих словах она подняла голову прямо, чуть нахмурилась, затем немного растерянно спросила:

– Диафрагмальный нерв? Что это?

– Это нерв диафрагмы. Если он больше не работает, диафрагма не сокращается, когда ты делаешь вдох, и легкое, которое с ним связано, не так хорошо заполняется воздухом. Без этого нерва можно жить, только быстрее выдыхаешься. Он начинается на шее и проходит справа, вдоль полой вены. Так вот, он внутри этой опухоли, и я не знаю, удастся ли нам его сохранить.

Она выдержала удар – еще один – не протестуя. Я повернулся к маме. Может быть, сейчас она что-нибудь скажет – они явно не знали об этом возможном осложнении. Она отрицательно покачала головой и сделала мне знак продолжать.

– И потом, Люси, еще остается легкое. Оно как раз больше всего меня беспокоит. Оно соединено с сердцем сосудами, которые сосредоточены вот здесь. Это место называется воротами легкого.

Я обвел участок на рисунке.

– Эти сосуды особенно тонкие и хрупкие. Возможно, нам не удастся их сохранить или восстановить, если и они тоже затронуты.

И, чуть тише:

– Если эта часть сильно поражена, мы будем вынуждены удалить часть легкого.

Ее слух и внимание были так напряжены, что я ощущал, как вибрирует воздух.

– И здесь я не могу исключить, что придется удалить легкое целиком.

Люси снова едва заметно кивнула. Почти неуловимо, серьезно. Эта девочка поразила меня, настолько она была взрослой и умела держать удары невероятной силы. Она решилась задать вопрос:

– А можно жить с одним легким?

– Да, жить можно, только быстро выдыхаешься при малейшем напряжении, хотя со временем ситуация улучшается. И все же…

Я воспользовался случаем, чтобы восстановить истину, в которую верил – что я постараюсь сделать все, что от меня зависит, чтобы избежать этой крайности.

– …И все же я искренне уверен, что нам удастся сохранить большую часть легкого. Может быть, не все целиком, но большую часть. Если так и получится, то проблем будет не очень много, стесненность дыхания будет чувствоваться лишь при больших усилиях. И кто знает, может быть, удастся сохранить легкое целиком!

Она выпрямилась, как будто бы удовлетворенная этим объяснением. О технической части операции все было сказано. Она смотрела в пространство, куда-то за мою спину. Пристально разглядывает какую-то точку далеко за окном. Я чувствовал, что ее мысли перешли в другую, более глобальную плоскость. И более головокружительную. Затем, очень медленно, как фокусирующийся объектив, внимательный взгляд ее зеленых глаз снова вернулся ко мне. Она чуть подалась вперед, чтобы уменьшить расстояние между нами, и невообразимо тихим голосом спросила:

– Как вы думаете, я смогу вылечиться?

У меня перехватило голос.

– Как вы думаете, я буду жить?

В ее взгляде не было агрессии. Он не был ни требовательным, ни плаксивым, разве что немного умоляющим. Ее вопросы, глаза, поведение – все сбивало меня с толку. Сейчас я видел перед собой скорее девочку, чем подростка, которая задавала свой вопрос с обезоруживающей простотой. Меня внезапно охватила щемящая грусть, что-то сдавило сердце, влажная пелена затуманила взгляд. Я с трудом сглотнул, пытаясь сдержать подступившее волнение и освободить слова, застрявшие где-то в груди. Я чувствовал, что разрыдаюсь, если заговорю. Я видел боль, тоску и отчаяние перед операцией, но никогда, никогда сила этих чувств не волновала меня до такой степени. Потому что против этой опухоли – угрозы бесстрастной и неумолимой – у Люси не было ничего, кроме детской невинности и огромного мужества.