Там, где ночуют звезды

У меня камень с души свалился. Вот теперь я могу рассказать о ней, описать её словами.

2

Теперь памяти нечем передо мной гордиться. Я так же владею прошлым, как и она.

Уже зима не зима, но и весна не весна. Скоро Пурим[7], вот-вот должен прийти весёлый праздник, но что-то он не торопится. Висит у весны на носу, а она всё не может чихнуть. И гоменташей[8] ещё нет: будто мама в прошлом году посеяла их в огороде, и они скоро должны вырасти на грядках.

А пока они не взошли, мама посылает меня к Рейзе-Эйдл за селёдкой. Моя добрая мама заметила, что я начал с большой охотой выполнять это поручение, с тех пор как торговка Рейза-Эйдл стала заворачивать селёдку в газету; меня влечёт не серебристая солёная рыба, а сладкие, нежные слова, которые говорят друг другу герои и героини газетных романов. Но лавочница не всегда доставляет мне такое удовольствие. Бывает, я возвращаюсь домой обманутый, с селёдкой, но без обрывка промасленной газеты.

В тот день меня ожидало необычайное приключение: в лавке Рейзы-Эйдл я встретил Гликеле. Правда, мы уже давно знаем друг друга. А как же иначе, если мы живём на одной улице, в соседних дворах, разделённых серым, в трещинах, забором. Но то, что её отец — реб Эля, а реб Эля — резник, и я собственными ушами слышал, как куры проклинают его накануне Йом Кипура[9], возвело ещё один, невидимый, забор между мной и его дочкой.

Однако сейчас, в лавке Рейзы-Эйдл, преграда исчезает. Разве Гликеле виновата, что куры проклинают реб Элю? Он же ей отец, а не сын. А уж саму-то Гликеле куры не проклинают, в этом я уверен. Может, даже наоборот, благословляют. В прошлом году её мама умерла от тяжёлого коклюша, из жалости к Гликеле я проводил гроб до Зелёного моста. К счастью, у Гликеле есть бабушка, баба Цвёкла. Она любит Гликеле, а Гликеле любит бабушку Цвёклу гораздо сильнее, чем отца.

Из-за прилавка появляется Рейза-Эйдл. Кажется, она вылезла из бочки с селёдкой. На ней фартук, словно сделанный из жести. Может, он и правда жестяной — никто не решается потрогать. Перламутровые волосы зачёсаны назад, на голове платок, усеянный серебряными блёстками чешуи.

Рейзу-Эйдл вся округа знает. По пятницам, в базарный день, перед лавкой стоят телеги, будто тут корчма. Крестьяне приезжают к Рейзе-Эйдл издалека, говорят, некоторые даже из Вилкомира — города, который уже принадлежит Литве. Они тайком пересекают границу, потому что селёдка Рейзы-Эйдл в обеих странах славится вкусом и ароматом. Мужики верят, что она такая вкусная, потому что кошерная.

Увидев двух важных клиентов, лавочница сначала поворачивается ко мне, потому что я старше.

— Чего ты хочешь, мальчик?

Чего я хочу, так это прочитать ей мораль: это некрасиво. Сначала надо к девушке обращаться, а не к молодому человеку. И потом, какой я ей мальчик? Но мне недостаёт мужества, чтобы по-рыцарски заступиться за Гликеле.

— Дайте селёдку, пожирнее, как в прошлый раз, — говорю я злым голосом.

Наверно, Рейза-Эйдл встала сегодня не с той ноги. Пробурчала что-то, и вдруг её прорвало:

— Мальчик, та селёдка, что ты брал в прошлый раз, съедена давно. Думаешь, море — машина, чтобы для тебя селёдку жирную штамповать? Я уже охрипла всем объяснять: в этом году дожди запоздали, из-за этого в море ключи не бьют. Нет дождей — нет икры, нет икры — нет селёдки. Не то что жирная, голяк — и тот на вес золота.

Наверно, я весь позеленел от этой тирады, потому что Гликеле благородно поспешила мне на помощь:

— А вы скажите, какая селёдка у вас есть, тогда мы что-нибудь выберем.

Слово «мы» действует на меня как колдовство, оно притягивает меня к Гликеле, мои пальцы касаются её холодной ладошки.

Рейза-Эйдл ныряет под прилавок и выплывает с другой стороны, возле бочек, обросших солью, словно белым мехом. Шарит в них и, покашливая, извлекает нечто похожее на гнилую морковку:

— Вот, что есть, то и продаю: селёдка с душком.

— Сами ешьте! — кричу я, возмущённый до глубины души, что торговка позволила себе таким грубым словом оскорбить невинные ушки девочки-сироты, хватаю Гликеле под руку, и мы выскакиваем из лавки на предпраздничную улицу, где осколки солнца бегут за нами по водосточной канаве, будто юные косточки разбитой скрипки.

Эта история расползлась по всей улице, но мы с Гликеле были тут ни при чём. Это лавочница Рейза-Эйдл сделала из мухи слона. Выдумала даже, что я тухлой селёдкой съездил ей по лицу.

Но раз уж полюбил, будь готов к наветам и испытаниям. Теперь Гликеле — моя возлюбленная, и, когда луна забирается к облачку в карман, мы вдвоём гуляем у кирпичного завода и по берегу реки.

3

«Жаркое лето. Жаркая любовь. Жарко-жарко-жарко». Пчела, что ли, жужжит у меня в жилах? Так оно или нет, нам необходимо иногда охлаждать кровь в Вилии, но не там, где все купаются и мальчишки кишат, как муравьи в муравейнике. Я не допущу, чтобы их быстрые взгляды ощупывали полуголую фигурку моей возлюбленной. Кроме того, когда Гликеле выходит из воды на песчаный берег, можно подумать, что она одета не в рубашку, а в речную волну. А когда бежит — хочет догнать свои бегущие впереди грудочки.