Там, где ночуют звезды

— Так в чём же дело? Боишься, что ли?

— Нет, такая месть — это не месть. Этого слишком мало.

И снова, снова бреет палача, пока однажды, когда тот гуляет на балу, Бомке не удаётся бежать в «тайный город».

В Бернардинском саду, среди акаций, стоит растерянный Бомка. У клёна с переброшенной через ветку верёвкой — приговорённый палач.

— Бомка, — спрашивает мышка, — что ты тогда имел в виду: «Такая месть — это не месть. Этого слишком мало»?

— Я имел в виду… Я тогда имел в виду…

К чёрту! Он не может ответить.

Но вдруг — странная мысль сверкнула, как падающая звезда: он подбежит к парню в овчинной папахе, расскажет свою историю с палачом, и пусть парень разрешит ему ещё раз побрить палача вот этой самой бритвой. И посмотрим, скажет ли тот опять голосом победителя:

— Что, полоснуть хочется?

Но, когда Бомка мысленно пережил свою месть, мышка рассмеялась.

И он быстро покинул Бернардинский сад, пришёл к дому, где родилась Блимеле, и лишь раз крепко поцеловал его выщербленную красную глину.

Мёд дикой пчелы

Такой эта ночь и останется: старой девой, засидевшейся до седых волос.

Луна оставила на земле всех своих близких, никто её не видит, и она исповедуется на мраморном смертном одре перед единственным живым существом в городе, могильщиком Леймой[5], который корчится внизу, на Рудницкой улице, в груде вздыхающих листьев.

Лейма, могильщик чуть ли не столько лет, сколько себя помнит, он, который засеял человеческими созданиями полкладбища, больше никого не погребёт.

Дети, старики, все, кто здесь родился, отправились в звёздное царство. Сначала — обратились в горящие поленья. И костлявые ветра в разорванных рубахах с шестиконечными звёздами разнесли и развесили их искры кровавой короной черепом земли.

Они унизили его кладбище.

Унизили надгробия.

И те вязнут в земле, наклоняют головы, словно оскорблённые родители жениха, когда невеста сбежала из-под свадебного балдахина.

Унизили Лейму.

— Где ты, лопата? Пора хоронить луну…

Теперь он видит луну стеклянным глазом. На другом глазу висит замок. А серебряного ключа больше нет на этом свете.

Однажды, с полвека тому назад, дикая пчела выколола ему левый глаз.

Эта история с пчелой записана в хронике общины:

В погожий летний день, когда Лейма опускал гроб в могильную яму, туда же влетела душа покойника, обернувшаяся дикой пчелой. Нужно было передать одну тайну, прежде чем распрощаться навеки.

Лейма, человек простой, не понял игры духов. Не понравились ему эти штучки. И он взял да и ударил пчелу лопатой с налипшими комьями глины.

Пчела расплакалась, как ребёнок. Её точёное, солнечное личико вмиг приобрело черты умершего. Через минуту раздался визг. Лейма схватился за левый глаз, в который дикая пчела влетела, как в улей; а глаз тут же вытек красным шипящим воском из-под волосатой ручищи могильщика.

Город тогда перевернулся с ног на голову. Лейма мог потерять место. Хоронить важных покойников ему теперь не доверяли. Но Лейма не сдался, и город перевернулся обратно, на ноги. Врач по фамилии Цирюльник вставил могильщику стеклянный глаз, такой же голубой и почти такой же огромный, как куриный пупок. И вместе с кучами земли на Зареченском кладбище Лейма похоронил историю с пчелой.

Ветра мяучат у него в головах, словно кошки во время спаривания.

Ни одного близкого человека. Мёртвые далеко. Хоть бы кто-нибудь стакан воды подал…

— Эй, лопата, где ты? Пора луну хоронить…

Ищет лопату, свою кладбищенскую жену, но не может её нащупать.

Тише! Вон она, лопата, парит над ним. Одиноко парит среди застывших искр. Роет звонкую Бесконечность. Лейма протягивает длинную руку к луне и подносит звезду к её ноздрям.

Серебряное пёрышко не шевельнулось.

И тогда — я сам видел — дикая пчела вылетела из его стеклянного глаза и впрыснула в моё сердце свой последний огненный мёд.

1953–1954

Дневник Мессии

Дочка Ножа

1

Это была моя первая любовь, худенькая, рыжая девочка, на гордо вздёрнутом носике — веснушки, словно рассыпанные маковые зёрнышки. Я даже думал тогда, что у неё их столько же, сколько ей лет: каждый прожитый год приносит по веснушке.

Когда мы познакомились, я насчитал у неё на носу девять таких подарочков.

Улица, на которой мы росли, начиналась на глинистом берегу Вилии, у Зелёного моста, пыхтя, взбиралась на холм и бежала дальше, в горы, где превращалась в тракт на Вилкомир; и почти все дети и даже подростки с нашей улицы звали рыжую девочку: Дочка Ножа.

Откуда взялось это прозвище, почему пристало к сироте? Может, потому что её отец, реб Эля, был резником? Но тогда справедливее было бы звать девочку дочкой резника, а не дочкой ножа. Хотя какая там справедливость, её давно нигде не найдёшь…

Прошли годы. Мне не раз хотелось описать свою первую или почти первую любовь. Но стоило взглянуть на свои ногти, когда я брался за перо, как мне становилось стыдно: девочка, имени которой я не помнил, отражалась в них, словно облачко в воде. И соскальзывала с бумажного листа, как с ледяной горки.

Да здравствует память! Сегодня она услышала мои молитвы и шепнула мне на ухо забытое имя:

— Гликеле[6].