Там, где ночуют звезды

— На Трокскую улицу, к караиму Шапсалу на чердак. Но нас и там в покое не оставили. На нас тут же целая толпа кошек напала.

— И сколько же их было, бабуся, кошек этих?

— Человек сто.

— Сколько-сколько?

— Я их не считала, но не меньше сотни.

5

Напрасно я радовался, что реб Эля сотворил для меня великое благо, согласившись стать резником в Ворнянах и я смогу теперь беспрепятственно хозяйничать у него в доме, смотреться в душу Гликеле, как в зеркало, сколько захочу, и узнаю, что делается в чёрных коробках, где покоятся старые ножи её отца. Гликеле рассказала, что коробки спрятаны наверху, над вьюшкой, между печкой и потолком, и у меня возникло неуёмное желание в них заглянуть.

Но, как говорит голубятник Файвка, пижон в замшевых сапожках и первый безбожник на нашей улице: есть ли Бог на свете, не знаю, но что есть какой-то вредитель это точно. И вот, с тех пор как реб Эля оставил дом и отправился искать счастья в Ворнянах, этот вредитель ко мне и прицепился. Будто прячется в засаде и стреляет по мне из рогатки острыми камешками, причём очень метко.

Сперва он выдернул из-под меня лестницу, когда я, как паук по паутине, лез наверх, чтобы достать с печки нож резника. Я упал и сломал левую руку. Правда, это не так страшно. Любить и быть любимым можно и с одной рукой.

Сломанная рука загипсована, я ношу её на веревке, перекинутой через шею, и прижимаю к груди, как вдовец ребёнка; но чего этот вредитель хочет от Гликеле? Она стала похожа на голубку, припорошенную пеплом. Кто украл её улыбку? Розоватое птичье молоко не светится больше из-под рыжей чёлки. Даже на веснушки набежала тучка. Что случилось? От бабы Цвёклы толку не добьёшься, а Гликеле упорно молчит.

Душная летняя ночь высасывает из меня кровь, как пиявка. Пытаюсь заснуть, и пусть она выпьет кровь до последней капли, я не против. Но мало ли чего я хочу. Сон отправился гулять в страну грёз и не может найти тропинку назад. Сломанная рука в гипсе чешется просто зверски, так щекотно, что хочется и смеяться, и плакать. В мансарду через щели проникают дразнящие запахи. Есть такие цветы, которых никто не видел, и лишь их духи, запахи, рассказывают, как они цветут в саду, куда запрещено совать нос…

Одурманенный дразнящими запахами, я, как лунатик, спускаюсь по деревянной лестнице. С крыш катятся шарики ртути. Поперёк улицы качаются в чёрных колыбелях летучие мыши. Небесный купол того же оттенка, что моя загипсованная рука. Словно в забытьи, я плыву к Гликеле. Ей нужно, чтобы я помог ей исцелиться…

6

В окне, из которого доносится сонное бормотание бабы Цвёклы, темно, как в печной трубе. Зато в другом окне, где дышит Гликеле, сквозь занавеску виден манящий огонёк. Как сообщить моей подруге, что я здесь, чтобы её не испугать? Постучаться, позвать её по имени? Никогда моё сердце не билось так сильно. Не иначе как во мне дятел завёлся. Глупец, дубовая голова, он решил, что я дерево. С чего это он взял? Но дятлы по ночам не барабанят. Всё же это не у него, а у меня голова дубовая.

Вдруг занавеска отодвигается. Напротив моих губ — губы Гликеле. Между нами только тонкое стекло. Мгновение, и оно исчезает. Моя левая рука забывает, что она сломана, и вместе с Гликеле помогает правой руке перелезть через подоконник.

На стуле возле кровати висит сарафан, голубой в красную крапинку, будто ягодами усыпан, срывай да ешь. А на Гликеле ночная рубашка, мерцает, словно бриллиантовая волна, в которой Гликеле выпрыгивает на берег. Придя в себя, я беру её за руку и спрашиваю:

— Как ты узнала, что я караулю под окном?

— Я же не глухая, услышала, как твоё сердце бьётся, — отвечает она.

И правда, я тоже сразу услышал, как стучат наши сердца, будто двое часов на противоположных стенах. Часы эти цепью связаны друг с другом, и когда одни говорят «тик», другие согласно отвечают «так». И вот одни останавливаются, наверно, мои, и я слышу только её часы. Они уже не тикают, но погружаются в тишину, предвещающую слёзы.

Мне приходит в голову, что какое-то несчастье с бабой Цвёклой. Но только я собираюсь спросить, как из-за тонкой перегородки раздаётся её голос. Она говорит во сне, рассказывает кому-то, как лес, куда она в детстве ходила за земляникой, превратился в Вилию.

Я всё ещё не выпускаю пальчиков Гликеле, они так и не согрелись. И лишь теперь замечаю, что пол посыпан свежими опилками. Кажется: в комнате выпал снег, вот почему пальцы Гликеле такие холодные. Но что это разбросано по полу? Бумажки, разорванные злотые. Деньги на снегу. Какой богач их тут потерял? И, самое странное, они порваны на такие мелкие клочки, что не поймёшь, где там орлы, где человеческие лица.

Она вырывает у меня руку и забивается в угол кровати:

— Не надо мне его подачек. Пусть хоть миллионы присылает, так же с ними поступлю. Думаешь, он в Ворняны на заработки поехал? Как бы не так! Жениться он поехал, вот что! Бельё стирать пойду или детей нянчить, сама буду свой хлеб зарабатывать. Это не игрушки, мама одна! Пусть только попробует другую привести, я её свежим веником выгоню…