Там, где ночуют звезды

Я слышу не только биение её невинного сердца, но слышу даже, как ему отвечает эхо. И ручейки горячей смолы из молодого, густого леса перетекают в мои жилы.

Это всё ящерица виновата. Прилипла к белому известняку и посматривает на нас блестящими глазками, заколдовать хочет. Я поднимаю с земли прутик и пытаюсь её прогнать: а ну, хватит, пошла вон! Она притворяется мёртвой. И тут мне приходит в голову: жаль, у меня палки нет.

А ящерице только того и надо: едва я вспомнил о палке, как тут же вспомнил и о ноже в чёрной коробке, которую Гликеле по моей просьбе стащила из укрытия над вьюшкой, под самым потолком, чтобы я вырезал палки для неё и для себя.

Я до сих пор не видел ножа. Так, в продолговатой чёрной коробке, Гликеле и взяла его в лес.

Когда я открыл коробку, что-то сорвалось с деревьев, будто тишина провалилась в яму: у меня на ладони блестит голубая речка в фиолетовых берегах. Я слышу негромкое «ой!», но не знаю, у кого оно вырвалось, у меня или у Гликеле.

Я совершил грех. Раскрыл в сосновом лесу обнажённую тайну, заключённую в коробку. Едва этой тайны коснётся чей-нибудь взгляд, можешь хоть гору над ней насыпать, всё равно больше не скроешь.

Теперь я знаю, что ящерица преследовала нас всю дорогу до самого леса. Это она ещё в городе уговорила меня поиграть с ножами резника.

Нет, я не сдамся. Я же взрослый мужчина. Хорошо же я буду выглядеть, если какая-то ящерица испортит мне чудесный летний день с любимой девушкой. Осматриваюсь и нахожу сосёнку со светлой влажной корой и молодыми зелёными шишками. То, что надо, выйдет отличная палка с резными узорами.

— Ну вот, Гликеле, сначала для тебя вырежу…

Она смотрит на меня с любопытством и, кажется, чуть испуганно:

— Зачем мне палка, я же не мальчишка?

— Вдруг Файвка-голубятник начнёт приставать, а ты ему и задашь по первое число.

Такого взрыва смеха я в жизни не слышал. Смеются веснушки на носу, смеются её босые ножки, её грудочки; смеётся рыжая чёлка и розоватый ветерок в глазах. Чижи — и те не щебечут, а смеются; трясутся от смеха сосны, истекающие нагретой смолой.

Смеётся Гликеле, смеются кроны и корни, а громче всех — ящерица. Ну и пусть, да пусть хоть лопнет от смеха. И я вонзаю нож в присмотренное деревце.

Вдруг раздаётся крик. Смех оборвался. Красная струя брызнула из дерева, как из перерезанного горла. Нож уже не голубой. Голубая речка окрашена закатом, под цвет распущенных волос Гликеле.

Буря в лесу. Кричат петухи, гогочут гуси, мычат коровы и телята. Хриплые голоса переполошили лес, с треском ломаются ветки.

А в траве лежит нож, окрашенный под цвет распущенных волос Гликеле.

После того как ящерица околдовала меня в лесу, между мной и Гликеле повис невидимый нож. Я по-прежнему любил её, но издалека. Боялся приблизиться, меня пугал цвет её волос. Как я смогу их погладить? Ведь я порежу пальцы.

А потом я забыл её имя. И стал называть её, как все дети с нашей улицы: Дочка Ножа.

На Швуэс реб Эля приехал с молодой женой. Но Дочке Ножа не довелось выгнать новую хозяйку свежим веником. Днём раньше он улетел вместе с дымом.

Дело было так: Дочка Ножа ушла купаться, аптекарша на минуту вышла из дому принести опилок, чтобы посыпать пол к празднику. И тут из-под таганца на пол упала горящая щепка, от неё загорелась деревянная лопата.

Огонь кричал, чтобы его потушили, потому что он задыхается от дыма, — никто не слышал. Когда прибежали со шлангами люди в медных касках, полдома уже сгорело и огонь погас сам собой.

Деревянная кровать бабы Цвёклы загорелась снизу, все четыре ножки сразу. Бабушка лежала на ней, чёрная как головешка.

Когда прибежали люди в медных касках, баба Цвёкла повернула к ним измазанное сажей личико:

— Вроде палёным пахнет.

Это были её последние слова.

1971–1972

Обет

1

Чудесной ночью в тысяча девятьсот сорок втором году я дал обет.

И эхо моей памяти может рассказать, как я дал обет в еловом лесу, где по шею закопался в недавно выпавший рыхлый снег, чтобы волки, сбежавшись на праздник, удовольствовались лишь моей головой, ведь только она отвечает за сладкие и горькие грехи моего тела, так что пусть волки оставят в покое под снегом её невиновных слуг: руки, ноги и иже с ними. Пусть оставят их в покое, в их тёплом укрытии, словно семена из человеческой плоти, которые набухнут и взойдут, когда солнце обольёт их лучами.

Чудесная ночь началась загодя — на исходе дня. Начала двигать стрелки с четверга на пятницу.

В такую ночь мою душу измеряют и взвешивают. В такую ночь я родился и ночью с четверга на пятницу выдохну свою последнюю строку. В такую ночь ко мне приближается ангел смерти и всяческими ухищрениями пытается заманить меня в ловушку, но вдруг ангел жизни встаёт у него на пути, они выхватывают сверкающие мечи и дерутся на космической дуэли. Умертвить смерть ангел жизни, к сожалению, не в силах, но ранить её он может. Однако к следующему четвергу костлявый враг снова здоров и крепок, словно каменная стена, и бьёт себя кулаками по голым рёбрам, предвкушая победу над долгожданной жертвой.

2

Чудесная ночь началась в погребе.