Там, где ночуют звезды

Чудесная ночь в погребе, где пахнет картошкой. Запах картошки и чудесная ночь в погребе — одно целое, не разорвёшь. Чтобы понять всё, что земля вверяет простой (я бы даже сказал, глупой) картошке в своём чреве, человеческая жизнь, наверно, слишком коротка. Заботливо спрятанный старой крестьянкой в погребе, я улавливаю в картофельном запахе нечто до боли знакомое. Да, мой чуткий нос вспомнил и может поклясться: это запах моего детства. И когда я вдыхаю его, мне становится тепло и спокойно.

И вдруг я слышу негромкое гудение, словно плачет пчёлка, случайно залетевшая в скрипку:

— Не оставайся здесь. Беги, и рука тебя защитит…

Рука. Я уже видел руки, у которых вместо пальцев — виселицы. Но теперь ясно вижу тонкие, благородные пальцы. Рука поднята вверх, так потомки священников воздевают ладони, благословляя народ в синагоге, и у пальцев цвет поднесённого к огню янтаря. И ещё они напоминают белёсые ростки на спрятанной под землёй картошке: они становятся видны, когда солнце набирается храбрости прокрасться в погреб через единственную щёлку в двери.

И прежде чем я успеваю ответить чуть слышному гудению — дверь, моя защита от безжалостных убийц, распахивается настежь, и вот я, с гнойными ранами на ногах, уже снаружи, а вокруг — неприветливый стальной простор. И теперь я вижу, что рука, только что вытянувшая меня из погреба, светится передо мной в ледяной пустоте над чёрной, как глубь колодца, зазубренной кромкой леса. Но благословляющая рука выглядит совсем не так, как в погребе: она приняла облик пергаментного полумесяца.

И это знак, что я должен бежать туда, в лес, который создала для меня эта пергаментная рука.

3

Лечу стрелой, до леса шагов двести, моё дыхание не успевает за мной. И только добежав, замечаю, что второпях не успел или забыл надеть солдатские сапоги с тяжеленными подковами. Став обитателем погреба, я ни разу не снимал сапог и только сегодняшней ночью с четверга на пятницу разулся. Гнойные раны на ногах умоляли, чтобы я сжалился над ними и хоть ненадолго освободил их из заточения. Вот я и сжалился, освободил. Поэтому теперь я бос. Обитатель погреба босиком стоит на снегу.

Так, тихо. Это неправда. Я стою не босиком, вместо сапог я обут в раны. А ещё? А ещё у меня на плечах висит, как лапсердак, лохматый тулупчик, в котором я и сплю, и надеюсь.

Наверно, вспыхивает во мне спичка, кто-то захотел, чтобы я не надел сапог. Терпение, братец, чудесная ночь ещё не кончилась. И если, не дай Бог, она кончится здесь, в этом лесу, то её эпилог разыграется в том лесу.

И едва спичка погасла в потоке моей крови, тотчас — или мне мерещится? — толпа теней с винтовками за спиной окружает хату с погребом, откуда я только что бежал. На трёх языках мне приказывают сдаваться. Но никто не спешит появиться из погреба, и вот, расписанная золотой кистью, хата превращается в гружённую пламенем телегу, её колёса крутятся над лесом, и она исчезает где-то в вышине, среди испуганных звёзд.

Теперь понятно, что сапоги пожертвовали собой ради меня: если бы я надел их или они наделись бы на мои ноги, я бы никак не успел добежать до леса. Убийцы догнали бы мою хромую тень и вместе с ней взяли бы меня живым.

Наверно, моя тень не сдалась бы. Не позволила бы заковать себя в цепи. Но меня убийцы заставили бы признаться, что я человек. Кто знает, выдержал бы я испытание или нет. Не ручаюсь. Может, и признался бы.

Итак, из обитателя погреба я превратился в обитателя леса. И что дальше? Раз возник такой вопрос, значит, и дальше что-то будет. Попрыгай-ка, братец, под звёздным небом, чтобы ноги не отморозить. Хорошо, что я о них вспомнил, надо о них позаботиться. Я отрываю от тёплой рубахи полосы и обматываю израненные ступни. Неужели я снова стал ребёнком в пелёнках?

Проходит минута за минутой. Убийцы обнаружили на пушистом снегу мои следы. Зелёными фонариками освещают отпечатки моих ног, ведущие к ельнику. Наклоняются над ними, будто собирают ягоды, схваченную морозом клюкву. Но чудесная ночь пока что меня не покинула: она снова передвинула свои фосфорические стрелки, и с неба посыпалась крупная снежная крупа: с вышины спускается мраморный дворец. Пускай теперь убийцы хоть рентгеном снег просвечивают — бесполезно, всё равно моих следов не найдут.

Зелёные фонарики отступают и исчезают в горячем пепле спалённой хаты.

4

Чья жизнь настолько мне дорога, что за неё мне и соль на раны в радость? Ведь не может быть, что я хочу спасти лишь свою шкуру. Вот, пожалуйста: я разматываю оторванные от рубахи полосы, связываю их друг с другом, перекидываю через еловую ветку и уже примеряю к шее спасительную петлю. Но вдруг чужая жизнь, которая мне дороже, чем моя, освещает своей силой моё отчаяние, и вместо моего тела — в петле болтается чёрный ветер.

Теперь я знаю, что той светлой силой была ты. Твой образ проплыл у меня перед глазами.

И я обратился к себе, говоря:

— Я не могу собственноручно погасить своё дыхание, потому что жизнь, которая мне дороже, чем моя, улыбкой проникла в мои жилы. Отдаю себя во власть чудесной ночи, и пусть она дальше передвигает свои стрелки.

5