Там, где ночуют звезды

— Мы в этом дереве уже двадцать месяцев живём, братья евреи. Да, моя жена и я. В лисьей норе под корнями она печёт картошку, а я здесь, наверху, пою псалмы. Слава тебе Господи, что я не заснул. Это просто чудо! Если бы я не читал псалмы, то задремал бы, и ваша пила распилила бы меня.

Похороны в дождь

К тёмному городу под проливным дождём приближается мужчина с тяжёлым мешком за спиной. Молния — кровь треснувшего зеркала — зажигает водяные столбы.

Среди них — мужчина с тяжёлым мешком.

Точь-в-точь чёрный полумесяц, тлеющий по краям.

Нет, вкус такого дождя его языку до сих пор был неведом. Это не дождь — это небесный колдун расплавил время! Вчера, сегодня, завтра — ничего нет. Ничего. Весна первого человека на земле и зима последнего расплавлены в гигантском котле, выкованном из туч. Котёл лопнул, талое время потопом обрушилось на землю и вот-вот поглотит путника с тяжёлым мешком за спиной.

Он не может отрицать: ноги идут. Идут ноги, идёт дождь. Стало быть, братец, место пока ещё на месте и у времени ещё остался где-то осколок души. Да не где-то, а прямо у тебя в груди. Тук-тук — время трудится. Время и место, видно, любят друг друга. Глупый ум не может их разлучить…

Серая стена волнами, словно в ней утонули волки, выплывает из-за водяных столбов.

— Монастырь святого Павла.

Здесь, в монастыре, у сестры Уршули, в её сводчатой келье из красного кирпича, встречаются лесные люди. Бывает, тут скрывается приговорённый с засевшими в теле пулями, которые раскаялись в полёте… Бывает — тифозный в солдатской шинели, дырявой, как расстрелянное знамя, которого несут лишь солнечные орлиные крылья на единственной пуговице.

Здесь, в монастыре, Уршуля спасла и его. А потом стала связной, и он, мужчина с мешком, из леса приходил к ней за сообщениями.

Он помнит, что слева, со стороны растрёпанной рощицы, вдоль стены идёт канава, заросшая жгучей крапивой. Через эту канаву попадают в монастырский двор.

Сейчас ему больше всего хочется, чтобы крапива обожгла ноги, руки, память — лишь бы стало больно. Но её стеклянные иголки спрятаны под дождём… Да, братец, бывает, так хочется боли! Это поймёт только паралитик, у которого всё тело ороговело, как ноготь.

Седьмое окошко. Шесть. Семь. И постучать к сестре Уршуле надо семь раз.

Медленно открывается свинцовая дверь.

Жёлтая испуганная свеча с восковым огоньком — пчёлы воскресли в своём жужжащем воске — плывёт по коридору в тонких, благородных пальцах испуганной и счастливой женщины, рисуя на красных прямоугольниках кирпича извилистую, водянистую дорожку.

Молодая женщина, его спасительница, в полупрозрачной, свободной ночной рубахе, легко движется, обернувшись назад, не сводя с гостя глаз, точь-в-точь русалка в жемчугах — резвится, играет, заманивает его в тёмные, сверкающие волны. А он, с мешком на спине, — рыболов с сетью…

Он оставляет мешок в нише коридора, и узкая дверь Уршулиной кельи, крышка дубового гроба, захлопывается у них за спиной.

— Коля, что с тобой? Ты больше на своего деда похож, чем на себя.

Коля, или Копл, как звали его дома, вытягивается на полу возле стены и волосатыми руками обхватывает голову, чтобы она не сбежала.

— Твоя правда, Уршуля, на деда стал похож, потому как вечная молодость вся у тебя.

Она приносит полотенце и узел с одеждой.

— Переоденься. Это твоё. Ты год назад тут оставил.

— Уршуля, который час?

— Второй.

— Спасибо, не стоит переодеваться. Через час двинусь дальше. Разве что стакан молока…

Когда Уршуля возвращается с молоком, Копл уже спит, скованный сладкими цепями.

Она берёт его обессиленные руки, обвивает ими свою голую шею и вытаскивает его, словно утопающего, на островок кровати.

Её губы, пряные, тёплые, прыгают по его костистому лицу, как птенцы, что ещё не умеют летать, по колючему кустарнику.

Ночная рубаха соскальзывает на пол, и солнечное тело Уршули согревает Копла, до костей промокшего под дождём.

— Коля, ты недавно снился мне. Ты один человек или вас двое? Нет, ты один. Только когда тебя нет, ты раздваиваешься.

Огонёк свечи — карлик с горящим горбом — всё глубже погружается в восковую могилу.

— Только когда тебя нет, ты раздваиваешься…

Дождь свинцовыми кулаками колотит в стекло.

Копл чувствует удар.

Резко открывает глаза.

Кто прижимается к нему? Кто высасывает яд из его ран? Он же может опоздать!

Копл освобождается от её солнечных чар и вскакивает с постели. Стремительно выбегает в коридор, приносит мешок бросает на кровать.

Уршуля с рыданиями падает ему в ноги:

— Мешок моих грехов!

— Нет, Уршуля, это не твои грехи. Посмотри, убедись сама.

В древнем, сером золоте коптящей свечи, среди красных кирпичных стен, молодая обнажённая женщина развязывает, глотая слёзы, мокрый, бугристый, как вспаханная земля, мешок, но вдруг он отбрасывает её от себя, словно бьёт электрическим током — и в келью ударяет трупный запах:

Мёртвый мальчик — расколотая статуя из голубого, прозрачного мрамора, волосы — лавровый венок на лбу, нижняя губа — положенный набок вопросительный знак — смотрит на двух людей из мешка, будто из могилы.

— Коля, кто это? Кто этот мёртвый ангел?