Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина

Был у Жоржа, на Садовой, 10. Навсегда его студия стала для него местом встречи с Исидой. Иногда казалось, что откроется эта дверь – на последнем этаже, – и он увидит её такой, какая она была тогда. Хриплый граммофон наигрывал фокстрот. Вспомнился Берлин, Остенде. Как же он ненавидел тогда всё это! Почему же сейчас сердцу тепло и грустно? «Они едят, пьют, и снова фокстрот». С кем танцевать? Подхватил фокстерьера художника, проделал с ним несколько па. Все очень смеялись. Сергею было очень плохо.

Двоюродный брат пригласил его на свадьбу, в родное село. Ехали большой компанией. Галя уговорила навестить его родителей. Надеялась на что? Он знал, что приезжал к ней пьяный. Не хотел к Соне. Пусть едет, осточертело ему всё: бабы, вечная нехватка денег, неустроенный быт без своего угла. Деревня тоже ему противна, потому что там он – богатый родственник. Что с него? Денег, денег!.. В поезде пели песни при толстых железнодорожных свечах. «Что-то солнышко не светит, над головушкой туман. То ли пуля в сердце метит, то ли близок трибунал. Эх, доля-неволя, глухая тоска, долина, осина, могила темна». Вечером вышли на станции Дивово. Компанией человек восемь. Недавно был сильный дождь, дороги развезло, дул промозглый ветер, так непохожий на летний. Расселись по бричкам и тронулись. Тащились часа три. Уже в темноте подкатили к родному дому. Белела церковь, всё остальное тонуло во мраке.

На свадьбе напился, как и хотел, – чтобы отпустить вожжи. Плевать на всех. Много о нём мать думала в жизни? Ей, как всем, только деньги нужны. Он знает, другого она сына любит, прижитого от чужого мужика. Злость чёрной волной поднималась в нём. Стыд какой. Как отец стерпел? Почему заставил дома остаться, детей ещё рожать, сестёр его? Смотрел на неё, как на чужую. Потому что сын внебрачный на неё похож. А он ни на кого не похож… Папаша о нём говорил в детстве: «Он Бог его знает кто…» Так и есть. Сына того, Александра, пришлось чужой женщине на воспитание отдать. Стала ему как мать.

Хроменькая, убогая, одинокая и добрая. А всё ж он к родной тянулся. Прошлым летом тут, дома, и столкнулись нос к носу. Скромный парень, забитый какой-то и голодный. Какими светлыми глазами на него мать смотрела! На Сергея так – никогда… Видно – вся душа за сына изболелась. Годы и годы. Последние – вообще гадала, жив ли он. Даже к бабке ходила – по картам глядеть. Потому что в Сибирь уехал – там сытнее – и исчез. А тут вдруг – на пороге! Чуть не умерла от счастья.

Вдруг Сергея мысль пронзила: не к нему она в Москву недавно ездила, а к тому, другому сыну! И деньги исчезли – туда же! Ох, злость его взяла. Тёмная, мужицкая, ревнивая злость. Он помрёт от чахотки – она о деньгах жалеть будет, не о нём. Корова сдохнет дойная – вот и всё горе!.. Буянил на свадьбе. Бил посуду, страшно ругался, лез в драку. Потом, остыв, трезвея, плакал горючими слезами: «Умираю, сохну от чахотки». Снова пил и снова плакал. Даже видавшие виды мужики удивлялись ему. «Жись, она такая: чуток – и доска гробовая». Чего реветь-то? Галю бил, кидал в неё чем ни попадя. Надоела, подстилка сынка Троцкого. Такое ей не говорил – даже спьяну. Думал, про себя.

Утром, совсем рано, надел тихонько Катино платье и чулки, сандалии. Были они ему малы, соскакивали. И пошёл петь-плясать вдоль села, свадьбу догуливать. Ряженым веселее. К нему присоединился баянист и целый хвост односельчан. Плясал от души. Кольцо своё с сердоликом подарил невесте – давно оно мешало ему. Вихрь золототканого цветенья утомил и будто выжал из него все соки. Слава? Тщета. Надоела ему и слава. Всё надоело! Жизнь кончается, вышел его срок. Пора порвать договор. Пусть теперь кольцо это, старичка из пречистенских переулков, кто-то другой носит. Этот другой ведь не будет знать, что это «Ляксандров перстень».

Без кольца стало как-то странно, непривычно и будто пусто. Вспоминал Лёшку Ганина. Какими глазами смотрел, как подарил сборник стихов с посвящением: «Другу, что в сердце мёд, а на губах золотые пчёлы – песни, – Сергею Есенину». Ничего уже не вернуть. Записал короткое стихотворение, едва только проснулся, трезвый и грустный. Оно пришло к нему в поезде, который уносил его прочь из Москвы, в Баку, когда дни и часы несчастного были сочтены. Несколько строк карандашом на листочке, оставил на столе. Мать потом спрашивала – кому оно? Не сказал, конечно. А как сказать, если оно – Лёше, другу тёплому, настоящему, гнусно и зверски убитому?!

До свиданья, друг мой, до свиданья.Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставаньеОбещает встречу впереди.До свиданья, друг мой, без руки, без слова,

Не грусти и не печаль бровей, —В этой жизни умирать не ново,Но и жить, конечно, не новей.