Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина

Часами просиживал над муравьиными дорожками. Соня иногда садилась рядом, смотрела и не понимала, как можно вот так – бездумно – сидеть, да ещё так долго. Ни слова не сказал в ответ. Ходить в Мардакянах было некуда. Крошечный базар, старинная мечеть, Четырёхугольный замок, память древних веков, несколько петляющих улиц из наглухо закрытых вилл – вот и весь посёлок. Над высокими заборами – тополя и кипарисы в небо. Ездили за три версты на пляж. Узкоколейка и расплавленное солнце. Иногда казалось, что можно свариться в вагоне, как в банке консервов. Зато море было мелкое и ласковое. Сергей купил Соне купальную шапочку из жёлтой резины – плавать. Соня была в восторге, шапочка ей очень шла. Как маленькая девочка, резвилась в ханском дворце: она явно тут была на своём месте. Её восхищало всё: шикарные цветы, названия которых она не знала, бассейн с лестницей, широкие прохладные залы, солнце, воздух, и – любимый рядом. И только с ней, только её.

Главное, что не выходило у него из головы, – это собрание сочинений. Поскольку поэма «Пугачёв» была продана Госиздату раньше, надо было дописать или выбрать из ранних стихов ещё около тысячи строк, чтобы было ровно десять тысяч, как в договоре. Тут, в Мардакянах, Сергей принялся за работу. В самом деле, почему бы ему не продолжить, не расширить цикл «Персидских мотивов»? Пусть это будут и не «персидские» стихи, а просто переплетение его нынешних настроений с восточной экзотикой. Русская извечная тоска, его грусть – в лунном обрамлении и благоухании персидских роз. Кто он? Неужели просто мечтатель? Прохожий… Мимо людей и судеб, мимо любимой Руси, мимо себя самого. Он – поэт. Вот как этот ржавый жёлоб в этой вилле-дворце, а теперь – их доме. Указал на жёлоб другу. Сказал: «Это я…» Друг ничего не понял. Сергей долго сидел, наблюдая, как бежит кристально чистый ручей через истлевающее от времени железо. Вот так же он проржавел от холода жизни… Но через него струится кристальная вода поэзии, он просто проводник, Божья дудка. Сколько ещё продержится старый жёлоб? Богу ведомо. Но вода в нём – чистейшая, как сказал бы Пушкин – кастальская.

Быть поэтом – это значит то же,Если правды жизни не нарушить,Рубцевать себя по нежной коже,

Кровью чувств ласкать чужие души.

Вспоминал Исиду. «Отцвели черёмушник и вишни, а тебя, далёкой, нет и нет». Зачеркнул эти строки. Она – уже прошлое.

И когда поэт идёт к любимой,А любимая с другим лежит на ложе,Влагою живительной хранимый,

Он ей в сердце не запустит ножик.

Однажды, на заре их знакомства, он просто напился до положения риз, когда понял, насколько Исида свободна в своих поступках…

Но, горя ревнивою отвагой,Будет вслух насвистывать до дома:Ну и что ж, помру себе бродягой.

На земле и это нам знакомо.

Сгубили её руки, пара лебедей.

Вот такую едва ль отуманишь,И не хочешь пойти, да пойдёшь…

Что ему осталось? «Глупое сердце, не бейся».

Догореть ли в ласках милой Шаги?Иль под старость трепетно тужитьО прошедшей песенной отваге?

Но пока он ходил с Соней в открытый кинематограф по вечерам. Просто огромный экран на улице и длинные скамьи. Как они смеялись над наивными репликами местных! Тёплый южный вечер тих и пылен. Густой, сладкий, томный воздух. Открытые окна. Их огромная комната была на втором этаже. Часто сидел и смотрел ночью в небо. Тоска забиралась глубоко, под сердце. «Отчего луна так светит тускло?» Ему бы закончить жизнь, как сумел это сделать поэт Ли Пу. От лунной тоски он бросился в воду. Слишком прекрасна луна, будто пишет дорожкой по воде щемящее слово «милый». Только ему холодно, очень холодно в этом лунном свете. Он попросит вон ту звезду, спутницу его жизни, не падать. «Ведь за кладбищенской оградой живое сердце не стучит». Хотя он знает страшную правду. Он лишь длит песню. Чёрный Человек где-то рядом…

Странно он как-то устроен. Вихрь его жизни – открытая рана. Он никого и ничего не забыл. Смерть Гриши, Лёнечки, Блока, Анны, царевны Анастасии, ужас происходящего с его деревней, обезглавленная Русь, соль разлуки с любимой – всё это живёт в нём сейчас с той же интенсивностью, что и раньше. Обычно люди забывают со временем, а ему лишь больней и больней…