Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина

Чудится, будто, как в детстве, осыпаются белые липы в саду. Но только за окном не липы – а колкий в чёрной бездонности снег под «метельные всхлипы».

Странное чувство испытал он, когда в двадцатых числах сентября был в родном селе. Всего один день. Зачем приехал, он и сам не знал. Тянуло домой невыносимо. От бесприютности, от боли воспоминаний. Ещё было странное, звериное чувство опасности. Оно никогда не подводило его. Когда неизвестный хотел пырнуть его ножом в Ленинграде, он вышел чуть раньше – это спасло ему жизнь. Будто внутри у него было некое, особое чувство ритма. Именно оно делало его походку такой лёгкой, а стихи – песнями Орфея. Это же чувство ритма указывало ему – куда, на какой путь можно поставить ногу, а куда – ходить не надо. Вдохнул полной грудью родной воздух, ветер ворвался в душу. Постоял над Окой, посмотрел на облупившуюся штукатурку церкви. Раздолье вокруг. Сердцу памятные картины детства туманили глаза. Вспомнил деда и бабушку. И кота, из которого сделали шапку. Перед тем как сесть на пару, ещё раз прошёл к родительскому дому. С матерью он помирился. В Москве, на квартире знакомых, в ноги бросился. За то, что груб был на квартире Толстых, за то, что выгнал её… Мать всё простила. Пусть и любит она того, другого сына, больше, пусть. Он всё приемлет, что есть на свете. Вот только сейчас

…чуть-чуть не заплакал

И, улыбаясь, душой погас, —Эту избу на крыльце с собакой

Словно я вижу в последний раз.

Соня объявила, что приходил учнадзиратель с повесткой в суд. Хотел допросить и взять подписку о невыезде. Но, поскольку не застал, его известят иначе. Сергея охватила внутренняя, неприятная дрожь. Долго стоял на балконе, смотрел с четвёртого этажа вниз. Близился закат. Чувство смерти холодило его. Ужасное, паническое, сковывающее душу. Точно кто-то сжал в кулак его сердце. Не знал, что ему делать, чувствовал смерть рядом. Она стояла слева. Но он боялся повернуться, боялся увидеть её, как видел когда-то в полутьме несколько раз Чёрного Человека. Вдруг пришла в голову странная мысль о том, каким образом обмануть эту смерть за левым плечом. Быстро вошёл в комнату и взял свой глиняный бюст. Он – точная его копия, гениально воплощённая Конёнковым. Поставил на парапет, рядом. Сам удивился поразительному, тонкому с собой сходству. Посмотрел вниз, никого не было, никто не шёл. Столкнул бюст с парапета.

С глухим стуком он разлетелся на тысячи мелких осколков. Смерть не стояла больше рядом, она улетела вниз за разбитой скульптурой. Сергею почему-то вспомнилась статуэтка Ниобы, которую Исида всегда возила с собой, и как он кинул ею в любимую…

От Толстой надо было уходить. Теперь здесь не было даже его глиняной копии, вокруг лишь великий старец и музейная затхлость. Но куда уходить?

Что он в юности видел? Ничего, кроме тоски родных равнин. «Не жалею вязи дней прошедших». Русь его никогда не будет прежней, он видит – станет она каменной и стальной. И ему это по душе. Но так ли? Будто сам себе противоречит в стихе. Ведь «моторный лай» не краше «песни тележных колёс». Кто имеет уши, услышит, как песня отличается от лая!