Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина

Жоржа не было. Посидел немного с его женой, подождал. Илья томился от муки: вдруг Сергей опоздает на поезд? «Наталья Шифф – еврейка?» – думал поэт про себя, рассматривая её броские, крупные, какие-то несуразно-яркие черты, рыжие, крашеные волосы. Видимо, она была из тех женщин, которые уверены в своей неотразимости. И при этом – безобразны. Невольно думалось: какой она будет в старости? Похожей на Бабу-Ягу? Сергей всегда чувствовал себя рядом с ней неловко. Что-то пугающее в дисгармонии черт. Недаром муж у неё – художник-авангардист. Её портрет лучше рисовать кубами… Выпил поднесённую ему рюмку рома. Вспомнился сон…

Спускался с последнего этажа, из студии, долго. Лестница казалась бесконечной. Ему представлялось, что он летит, падает глубоко-глубоко… Голова кружилась. Илья чуть не плясал от нетерпения. Сергей ничего не замечал. Ему было больно. Останавливался через ступеньку, уходить не хотелось. Жутко тянуло рассказать этой уродливой, неприятной женщине, что здесь он встретил Исиду. Да она знает… Кто не знает? Вместо этого говорил что угодно: что Жорж – его единственный настоящий друг, что скоро выйдет собрание сочинений, которое он так ждёт, что едет в Питер навсегда. Вот только с Жоржем расставаться не хочет. Но он вернётся, непременно, вот только как следует устроится.

Прощаясь с Ильёй перед поездом, думал: последний родной человек рядом. Такой простой парень, с огромными крестьянскими руками, открытым взглядом. Навалилась тоска. Как в поэме Блока: прижала к земле. На клочке написал Наседкину записку: «Вася! Да! Жду телеграммой на Эрлиха. Не будь зятем, дай Илюшке 50 рублей».

Сел. Илья стоял на платформе в жёлтом свете фонаря, снег засыпал его шапку, забирался под воротник. Ну, ничего, всего-то ночь, а там встретит знакомых. В поезде ночью не страшно: кругом люди. И мельканье тёмных полустанков.

Москву покидали медленно. За чёрным окном не видно было уже ни одного огонька. Странно, но в купе с ним никого не оказалось. А когда покупал билеты, говорили, что мест нет. Видимо, кто-то сядет позже. Кинолентой в мозгу крутились воспоминания о недавнем, о московских встречах. Что-то в них мучительно не давало ему покоя. Как тут уснуть? Снова и снова всплывали искажённые ненавистью лица, его брань, его метания, замкнутое лицо Сони, какие-то обрывки разговоров… Стоп. Когда Сергей смотрел на Тарасова-Родионова, было чёткое, неприятное чувство, что он всё запоминает, каждое слово, чтобы записать. Такой же взгляд он помнит у Сони, когда она пыталась схватить на лету его стихи. Только у этого типа не к стихам был интерес… Будто слышал свой голос: «Саша! Давай выпьем! У тебя такое хорошее имя – как у Пушкина!»…

Он не хотел идти к нему – прощаться. Виделись недавно, в клинике. Но на скамейке Тверского бульвара, напротив Камерного театра, – знакомый силуэт, длинные вытянутые ноги. Снег уже сильно запорошил плечи и шапку, сверкал мелкими растаявшими капельками. Все фонари отражались в них. Сел рядом. Толик не удивился, просто улыбнулся. «Мартышона поджидаешь?» Кивнул. Прозвище было меткое: внешность Анны Никритиной была своеобразной, а мелкие блестящие глаза, чёткий рисунок изогнутых, приподнятых ноздрей и линия губ и впрямь напоминали обезьянью гримаску. Сергею вдруг подумалось, что вот, друг, когда-то любимый, сидит рядом, а между ними уже пропасть. Её не перепрыгнуть отчаянным рывком, не переползти годами. Сейчас он бесконечно стар… Всего пять лет назад рядом с этим красивым московским денди он был юн, полон вселенских планов и надежд покорения мира. Ах, как они завоёвывали дуру-публику! Все средства хороши.

– Ты счастлив? – вдруг вырвалось.

Толик кивнул.

– А тёща твоя так и не дала мне посвятить твоего Кирилку в поэты: с шампанским и стихами.

Толик криво улыбнулся.

– Серёжа, о тебе говорят очень плохо. Зря ты в Россию вернулся.

– Не зря, Толя.

– А твоя Исида не выдержала, сбежала. Ведь это она вела тебя в танце… Ты был её игрушкой, тряпкой в её руках…

– Толя, я умираю.

– Не глупи, Вятка. Ты всегда был мнительным до жути.

– Я сейчас прощаюсь.

– Со мной?

– Нет, с Сашей, – кивнул Сергей на памятник Пушкину. – Кто знает, свидимся ли… Родной он мне.

Друг прыснул.

– Он бронзовый вообще-то.

– Знаешь, Толёнок, я ж тебя – как свечу рукой от ветра… Ну, и ты, милый, прощай…

Поцеловал. Мягкие, холодные губы.

– Вяточка, ты – меня, как свечу, говоришь… а я…

Смолчал. Что-то вертелось у него на языке, но он его прикусил. Пушкин задумчиво и грустно их слушал. Сергей заглянул другу в глаза. Близко, в самую карюю глубь заглянул.

– Толя… Меня не будет. Не важно, как. Я знаю. Не пиши обо мне плохо…