Таня Соломаха

— Ваши кинжалы, уважаемые старики, уже заржавели. Они давно не вынимались, а с наших еще не стерлась немецкая кровь. Кого вы пугаете? Нас, фронтовиков?! Посмотрите, сколько тут нас. Казаки-фронтовики! Братья иногородние! Кому из вас не надоело сидеть в окопах, подыхать от пуль, вшей и голода? А что вы за это имеете? «Георгий»?! Вот мой «Георгий», кто хочет, пусть возьмет. — Он сорвал с черкески серебристый крестик и швырнул его в сторону Малецкого. — А я не хочу войны! И еще скажу: в окопах я делился с Андреем Прилуцким последним сухарем. Так почему же теперь я, казак, буду пахать свой пай, а безземельный Андрюшка лишь смотреть будет на меня? Германца-то били вместе с ним! Нет! Отрезать излишки у проклятых живоглотов!

— Молокосос! — закричали деды. — Кто тебе завоевал тот пай? Кто завоевывал Кавказ? Мы, старики!!! Нет, мы и ржавым кинжалом сумеем распороть твой поганый живот!

Поднялся неимоверный крик. Никто никого уже не слушал. Беднота требовала урезать у кулаков наделы, а те хватались за кинжалы. Надвигалась резня.

«Кулаков не нужно сейчас трогать, — мелькнуло в голове Тани. — Нужно делить помещичьи земли».

Появление учительницы на помосте как-то немного успокоило площадь. Таня, чтобы избежать опасного столкновения, повела митинг в другом направлении.

— У нас много помещичьей земли: у Жамбобайки триста десятин, у генерала Золотарева — пятьсот, у Мазаевых, Макеевых и Немирюковых — восемнадцать тысяч десятин…

Стало совсем тихо, и тут выкрикнул один из кулаков:

— Эту землю и берите… Только мы вам не помощники…

Тут же избрали революционный комитет из десяти человек. В него вошли Таня Соломаха, Кузьма Цапуров, Иван Богдан, Стефан Чуб — «земельный нарком», который должен был завтра приступить к разделу помещичьих земель. Председателем ревкома единогласно избрали потомственного батрака — Назара Шпилько.

Сразу после митинга освободили арестованных депутатов. Стали записывать в отряд для борьбы с контрреволюцией. В первый день он насчитывал сто двадцать сабель, а через две недели вырос до тысячи сабель и штыков и назвался Первым Попутнинским полком, который вошел в состав 7-й боевой Красной кубанской партизанской колонны. В полку имелось пять казачьих сотен и две пластунские роты. Командиром полка был избран казак Кузьма Цапуров, военным комиссаром — Назар Шпилько. Продкомиссаром полка стала Таня Соломаха.

Помещичью землю начали делить между бедняками.

Ленинский декрет претворялся в жизнь.

Сбылась вековечная мечта батраков — они становились хозяевами земли.

Но в темных горных ущельях притаились помещичьи гарнизоны, втихомолку вооружались кадеты; ходили слухи, что в Суркулях богатые казаки перевешали ревкомовцев…

Готовились к боям попутнинские партизаны. Они были хорошо вооружены и одеты. В помещичьих имениях нашлось и оружие, и одежда, и фураж, и табуны лошадей.

Тане тоже выдали по списку из общественных амбаров гусарские, обшитые кожей галифе, чумарку[11], кубанку, карабин и саблю.

…Бежала домой, будто на крыльях летела. Сабля больно била по ноге, за спиной — карабин, полушубок туго подпоясан: скоро начнутся бои.

А как будет после революции? Как преобразится станица? Светлые дома… Клубы, больницы, парки… Машины серебристые… Цветы, везде цветы! Дети бегают, а среди них два мальчика… Это же ее сыны… У них будут синие-синие глаза, как у… Иванки. Где ты, Иванко? Посмотри на свою русалку, примчись через проклятые фронты, через леса и степи!

* * *

— Таня, это ты?

— Я, Тося.

— Что это — оружие?! Боже мой!..

— Да, Тося, это винтовка!

— Какой ужас! Зачем?

— Только с ее помощью мы дадим народу то, о чем мечтали с тобой.

— Так это же насилие, это жертвы, смерть.

— Да, жертвы… Потому что твой отец от своих ста десятин земли никогда добровольно не отрежет беднякам ни клочка. Правда же, не отрежет? А что уже говорить о таких, как Сергеев, Палий, Козликин, Боровик, Варавка…

— И ты будешь стрелять в людей?

— В кровопийц и вампиров, Тося, хочу стрелять без промаха.

— Таня, милая, ты же девушка… Красавица… Как не подходит к твоей фигуре эта огромная сабля! В тебе ведь столько украинской кротости. Остановись! Ты изменяешь нашим идеалам, мечтам.

— Да, Тося, я изменяю нашим прежним беседам, розовым просвещенским намерениям, потому что не хочу изменить людям труда, угнетенным, униженным.

* * *

…Когда Таня вошла в хату, мать от испуга заломила руки. Хотела броситься дочери на шею, да так и застыла. Таня была неузнаваемо собранная, суровая, будто чужая. Оружие, а на кубанке — алая лента.

Отец поднялся на локоть, вытер слезу.

— А ну, подойди, доченька. Подойди, я тебя поцелую. Благословлю. Сколько мечталось!.. Вот оно, началось…

XVI