Таня Соломаха

— Спасибо вам, ребята, и за смекалку и за цепкую память. Идите теперь по своим сотням, и пусть ваша рука не дрогнет в бою, — напутствовал Назар новых бойцов, затем обратился к ревкомовцам: — А вывод тут один: нужно быть настороже, готовиться ко всему. Видите, уже Пузырьков и товарищи из Армавира не могут прорваться в Попутную. Кадетские заслоны, контрреволюционные станицы… Мы фактически отрезаны от Армавира. А что еще затевают наши сиятельные господа? Ох, надо зорко смотреть, братья-товарищи!..

А попутнинские богачи копошились, вынюхивали, выжидали и, маскируясь, дурачили людей.

Вот где-то по соседству, в станице Урюпинской, вспыхнул офицерский мятеж. Комиссар Попутнинского полка Назар Шпилько немедленно послал туда боевую казачью сотню во главе со своим родным братом — бесстрашным джигитом Володькой. Это было на рассвете. А к вечеру по раскисшей дороге хлопцы, забрызганные грязью и кровью, прилетели с победой. На выгоне первым встретил победителей отец Павел. Он вышел вперед с вышитым рушником, на котором нес хлеб-соль. Следом за ним шагали Калина, Палий и еще несколько богатеев.

Остановился батюшка перед командиром, красавцем Володькой, рявкнул речитативом:

— Защитники наши, богом благословенные…

Оторопело бравое казачество: неужели батюшка и богачи так сильно полюбили бедноту? Володя соскочил с коня, почесал затылок рукояткой плетки, не зная, что ему делать. Приветствуют все-таки. Наступил момент какой-то неловкости, а батюшка, между тем, продолжал славить.

Не вытерпела Таня, выхватила ковригу из рук отца Павла, подняла ее над головой:

— Смотрите, люди, завтра эта коврига в руках батюшки камнем обернется!..

Таня подошла к Володе и просто пожала ему руку.

И теперь люди увидели глаза отца Павла. Хотя его рот кривился в шутливой усмешке, глаза злобно сверкали, дикие, змеиные, хотели бы пронзить гордячку и бесновались от бессилия.

XVIII

Пришла весна — дружно, звонко, весело. Зашумели степи тысячами ручейков; рыба лед хвостом разбила — заклокотал Уруп; задымилась земля, небо поднялось высоко, засияло голубизной. Как-то в полдень неожиданно на пригорках высунулся ряст[12], и дети запрыгали: «Топчу, топчу ряст, ряст! Дай бог, будущего года дождаться и на рясте потоптаться!» Солнце расплескалось; оно всюду — в прозрачных лужах, в глазах девушек, щедро брызжет в окна, играет на газырях черкесок, ласкает, согревает; и дети скандируют ему с завалинок: «Солнышко, солнышко, выгляни в окошечко, там татары идут и тебя заберут…»

Весна на Кубани дружная: день-два — и уже зазеленели курганы, потянулись подсохшими дорогами подводы в степь. А там из края в край степенно похаживал Стефан Чуб. Усатый, спокойный, в огромных сапожищах, с саженкой в руках, станичный «земельный нарком» щедро и неторопливо нарезал людям помещичью и генеральскую землю.

Ревком установил строгую очередность в несении военной службы: одна рота и одна сотня всегда дежурили в гарнизоне, остальные подразделения полка хозяйствовали: пахали, сеяли. Смена происходила еженедельно.

Но высохли дороги, подули теплые ветры и принесли первые тревожные вести.

Корниловские отряды захватили станицу Гусарную и угрожают перейти Уруп, ударить на Попутную с севера…

Наступил черед дежурить сотне Ивана Богдана и роте Прокопа Шейко.

…Бежал Сергей домой изо всех сил, насколько позволяли его упругие семнадцать лет. Сейчас только вернулся с поля и узнал в ревкоме, что его сотня выступает в поход.

В поход, в поход!.. Все пело в нем отвагой, жаждой подвига. Трепетали крылатые брови казака, а черные глаза пылали вызовом.

Это был четвертый, самый меньший из братьев Шпилько. Однако покойный отец научил и младшего сына держаться в седле. Кровь отважных предков бурлила в жилах Сергея.

А Шпильчиха стоит у плетня, поджидает сына. Обед застыл, а его все нет. Господи, что они там делают? Хоть бы Сергейку не трогали и никуда не брали!.. Только на его помощь она и надеется. Назар днюет и ночует в ревкоме; Володя с хуторянами подался в Ставрополь; самый старший, Денис, — в Армавире, и только он остался — милый сыночек Сергейко. Вот и полоску вспахал, и посеял, и плетень подправил, и матери сапоги починил.

— Чего мотаешься голодный? — накинулась Шпильчиха на сына, когда тот выскочил из-за угла.

— Эт, не до обеда, мама! — махнул рукой — и шмыг в хату.

Заныло в груди матери. Что случилось, ой, горюшко?.. Пока подбежала, шаркая ногами (в незашнурованных башмаках), к дверям хаты, Сергей, уплетая пирог, уже стоял на пороге, в своей азиатской мохнатой бурке, подаренной братом. Поблескивал кинжал, болталась сабля.

— Стой! Куда?.. — вскрикнула на все село.

— В поход, мама!

Он кинулся в небольшой сарайчик седлать мазаевского дончака.

У Шпильчихи помутилось в голове. Как же это? И он, Сережа… Наклоняясь вперед, тяжело пошла к сараю, твердо уперлась руками в дверной косяк, заслонила собой выход.

— Слышишь, Сергей? Я тебя никуда-никуда не пущу. Ты у меня один остался.

Юноша молча оседлал коня, отвязал его и направился к выходу.

— Мама, пропустите!

— Никуда, ни за что, Сергей!

— Я боец революции, мама.