Таня Соломаха

— Ах! — она, краснея, отмахнулась. — Не сейчас… Это потом, потом…

— Но время идет… — Он сел рядом с ней.

— Нет, нет… — У нее забилось сердце. Было и страшно и приятно.

— Позвольте хоть руку вашу подержать, панна. Я мечтаю о вас, даже когда пули свистят и витает смерть…

Он потянулся к ее руке и, неловко наклонившись, припал к ней обветренными большими губами. Прядь русых волос свесилась книзу, и Тося заметила белые полосы. «Он уже седой… такой молодой… Седой воин», — дрогнуло сердце. Сразу простила ему все грехи. Когда есаул взял и другую руку — не сопротивлялась. Он целовал-целовал, и приятное томление охватило девушку. И вдруг что-то горячее впилось в ее губы, и совсем близко она увидела его глаза — мутные, дикие. Потом почувствовала боль — железными руками обхватил есаул гибкий девичий стан, скомкал голубые, гладью вышитые васильки на рукаве Тосиной кофточки. Ее никогда никто не целовал. Она задыхалась от стыда, чувствуя, что теряет сознание. Куда-то клонилась голова… Но, почувствовав прикосновение сильного мужского тела, Тося испугалась и, собрав последние силы, оттолкнула его:

— Прочь!

Вскрикнула неожиданно так громко, что даже на другой половине дома скрипнула дверь — горничная прислушивалась. Есаул воровато оглянулся. «Проклятая привычка! — корил он себя. — Ведь задумал серьезное… Дочь атамана сватаю…»

А Тосю лихорадило.

— Вы — варвар, — шептала. — Уходите, я больше не хочу вас видеть!

Но он не ушел. И оба сидели в неловком молчании до тех пор, пока во двор не въехал на тачанке атаман Татарко.

* * *

Рассветало. Всадники — армавирские монархисты, аристократической крови юнкера — зябко кутались в бурки. Только что их намочил холодный дождь, а теперь пронизывал резкий восточный ветер. Лошади хлестали мокрыми хвостами, понуро брели по лужам.

Есаул тревожно посматривал на угрожающе загоравшийся восток. Там светлело, розовело, прояснялось. «Поздно выехали, черт возьми!» — досадовал Сергеев, сплевывая горький привкус водки.

За Чайчиным хутором остановил беспорядочно двигавшийся поток, расчленил в лаву[26]

, окинул взглядом ряды — от черных папах и бурок, голубых башлыков и суровых лиц веяло силой. Приосанился есаул, раздулись ноздри. Чуть сдерживал горячего коня, который беспрестанно ставил «свечи».

— Орлы! Сыграем свадьбу хохлам. Пусть ни один большевик не уйдет от светлой кубанской сабли!

И он выхватил сверкающий клинок, поднялся на стременах, посмотрел на дозорных, которые исчезали за курганом, и, багровея, пропел команду:

— По-о-олк!..

Всколыхнулись ряды, ветер рвал башлыки… «Вот она, слава и гордость Кубани!» — с волнением подумал есаул.

— Справа по три-и-и!..

Любовался своим звучным голосом, который пронизывал казаков, вызывал боевой трепет. Горячий ком подкатился к горлу есаула. Ему уже чудился звон бокалов: «С победой, подполковник!.. За вашу саблю и славную невесту — супругу героя!..»

Махнул клинком.

— Рысью!..

Но неожиданно с подветренной стороны, из оврага застрочили пулеметы, засвистели пули. Вздыбились кони.

— Засада!.. — раздался панический крик.

Какое-то мгновение есаул невидящими глазами смотрел на беспорядочное стадо, в которое сразу превратилась грозная сила, и, наконец, выхватив маузер, стал расчленять сотни и направлять их в обход. А из-за кургана, размахивая саблями, уже мчались партизаны.

— За мной, орлы! — заревел Сергеев, стреляя из маузера.

И вдруг увидел впереди Петра Шейко — тот выделялся среди всех своей богатырской фигурой. Похолодел есаул, будто смерть свою увидел, все же решительно дернул Буцефала на Шейко. Несколько раз неудачно выстрелив, выхватил саблю. Вмиг перебросил ее в левую руку, готовясь нанести вероломный сергеевский удар. Но когда на всем скаку сшиблись кони, точно молния обожгла тело есаула, огненная струя ударила в голову, ослепила…

Когда же он через силу открыл глаза, то к превеликому удивлению увидел панну Тосю в вышитой кофточке. Синие глаза радостно рассматривали его, улыбались.

— Панна Тося… Панна Тося, не смейтесь, я люблю вас…

Он хотел схватить ее. В это мгновение какой-то огненный меч снова пронзил его тело, и все исчезло…

…Опираясь на окровавленную саблю, в раздумьи стоял Петро Шейко. Носились очумевшие кони без всадников, откатывались к хутору поредевшие сотни Сергеева, у оврага добивали армавирскую офицерню, а возле Шейко понемногу собирались попутнинские партизаны, чтобы посмотреть редкостный удар запорожской рубки — «крест-накрест». Двумя сабельными ударами Петро рассек есаула на шесть частей.

Молодые, с незакаленными еще сердцами, бойцы отворачивались, а именитые рубаки, матерые, тертые в боях казаки, толпились вокруг, отдавая должное твердой руке Шейко.

XXVIII

Сначала они пришли днем по приказу полковника Козликина. Григорий Григорьевич читая книгу, даже не взглянул на бандитов. Калина — в недавнем прошлом ученик Соломахи — злобно выбил арапником книгу из рук старого учителя.

— Читаешь, с-скотина? — прошипел хорунжий. — Наплодил красной заразы! Надо бы тебя потащить на площадь, чтобы посмотрел на свою доченьку.