Таня Соломаха

И в вышине, словно перед всем миром, изможденные бойцы клялись высоко нести звание коммуниста и до смерти быть верными делу революции. Исчерпывалась повестка дня, и в холодном воздухе гремело могучее:

Это есть наш последнийИ решительный бой…

Шкуровцы даже не стреляли: им было страшно и жутко от того, что обреченные на смерть люди могут еще петь среди ночи, пробуждая близлежащие станицы и хутора.

После всех принимали Грицко Соломаху. Ему было пятнадцать, даже трофейная овечья бурка и маузер не могли скрыть юного возраста. А между тем, у него, как и у остальных, — синева под глазами, опавшие щеки, и бьет он без промаха и давно возмужал в битвах.

…Иссякал запас патронов, таяли ряды коммунистического полка.

— Да неужели нам придется здесь мучиться и подыхать, как собакам, с голода?! — в отчаянии воскликнул Олекса Гуржий, когда наступила третья ночь и кое-кто стал бредить капелькой воды и крошкой хлеба.

Он заглянул в черные провалы гор, на него пахнуло сыростью и жуткой пустотой.

— А кто, друзья, спустится со мной в эту могилу? — бодро крикнул юноша и решительно снял с себя пояс с посеребренным набором. — Надо же разведать, что там кроется… Может, спасение ждет нас в этом мраке, черти бы его побрали! Только давайте мне ребят проворных да легких.

Желающих оказалось много, но впереди уже стояли братья Соломахи, оба гибкие, худые — одни лишь глаза да длинные носы остались. И хотя болело сердце у Олексы за Таню и в бою всегда следил за братьями, чтобы в любую минуту подоспеть на помощь, уберечь от смерти, но тут бросил Олекса: «Пойдем, хлопцы!» Что-то родное светилось в их взглядах, каждая черточка напоминала Таню, хотелось с этими юношами и умереть, потому что если суждено будет положить в разведке голову, то уж никому не выйти отсюда живым.

Из поясов, ружейных ремней, уздечек и подпруг связали веревку и начали опускать разведчиков в пропасть. Условились: если можно прорваться, хлопцы дергают бечеву трижды, а если дело плохо — дважды.

Олекса опустился ногами прямо в воду: под обрывом журчал ручеек; затем сильными руками подхватил ребят и поставил на скользкий камень. Пробирались колючими кустарниками, обходили острые камни, валуны, пока Григорий не споткнулся обо что-то волосатое. «Часовой», — мелькнула мысль. Уже падая, выхватил кинжал и что было сил вонзил в него. Удар пришелся в полураскрытый рот казака, который сидя прикорнул под скалой, закутавшись в бурку. Олекса прикончил второго. Впереди — как раз у выхода из ущелья — кое-где чернели каменные баррикады и гнезда, из которых тянулись вверх пулеметы, нацеленные на вершину Недремной. Поодаль фыркали лошади, пахло жареной бараниной.

— Гриша, — прошептал Олекса, — иди и дерни три раза. Прорвемся!

В течение часа спустились семьдесят шесть человек — все, что осталось от полка. Истощенные, обросшие, оборванные люди бросились на врага с такой яростной решимостью, с таким громовым безудержным «ура!», что даже затряслось ущелье, а эхо умножило голоса, и самим партизанам показалось, что в атаку идут тысячи. Шкуровцы, охранявшие ущелье, без единого выстрела сдались: часть перешла на сторону красных, остальных порубили.

Червонные казаки очутились на конях, пулеметных тачанках. Пленные удобнинские белоказаки — почти соседи с попутнинцами — срывали погоны, братались, цепляли к папахам красные ленты. Они сообщили, что ближний хутор Новый Кагарлык забит обозами. Сто пятьдесят две подводы с одеждой, оружием, патронами и провиантом.

Окрыленные победой, красные казаки ворвались в хутор, уничтожили небольшой конвой и захватили весь обоз. Среди ночи запылали костры, загудело в дымоходах беленьких хат, запахло печеным, жареной колбасой. Пока подоспевшие по тревоге отряды шкуровцев в темноте бомбардировали ущелье, поливали свинцом вершину Недремной и обстреливали друг друга, врываясь с противоположных сторон в ущелье, ставропольчане, побрившиеся, сытые и хорошо вооруженные, выступили на рассвете в поход, разослав вокруг дозоры. Все были одеты в добротные бурки, привезенные с гор в дар генералу Шкуро, новые черкески, английские ботинки с шипами.

Полк, выросший до двух сотен, принаряженный башлыками и яркими лентами, двигался грозной силой. Впереди — под охраной — тянулся обоз. Возчики — спокойные полтавчане, давненько осевшие в плодородных долинах под Пятигорском и Ессентуками, только что записались в Ставропольский полк и решили делить с червонным казачеством все трудности и радости походов и битв. Далеко были их семьи, еще дальше — родные края. И перекатывалась трогательная мелодия родной песни из конца в конец по обозу:

Повий, витрэ, на Вкраину,Дэ покынув я дивчину…

Полулежа, грустно пели усатые хлеборобы, а казаки поворачивались в седлах, пристально всматриваясь в серые холодные дали: не улыбнется ли где-либо из оврага нарядное село с белыми хатками, стройными тополями и ветряками на выгоне; не появится ли в саду меж вишен милое лицо чернявой любушки?

* * *