Театр эллинского искусства

Но куда делась голова Медузы, которую в последний раз мы видели в конце V века до н. э. в руке Персея, спасающегося от мести, на страсбургском канфаре? Из репертуара апулийских вазописцев она не исчезала. Мое внимание привлек кратер в Бостоне, расписанный в начале IV века до н. э. Мастером Тарпорли. Персей только что вручил голову Медузы Афине (ил. 231). Не могу сказать, что он здесь хорош. Изображенный в профиль, слишком длинноносый и довольно хлипко сложенный, он стоит, подбоченясь и опустив голову, на которой высится петас, напоминающий коринфский шлем, какой пристало бы носить Афине, и опираясь на невесть откуда взявшееся копье. Счастливая идея, осенившая Мастера, вытеснила Персея на периферию внимания: если щит, подаренный Афиной Персею, был зеркально отполирован, чтобы герой воспользовался им, не рискуя встретиться с Медузой взглядом в момент смертельного удара, то почему бы не изобразить на щите, наклонно стоящем на земле между Персеем и богиней, отражение Медузьей головы? И вот мы видим два склонившихся профиля — Персея и Афины, между ними — крупную голову Медузы вполоборота, а на щите — бегло набросанное отражение ее головы. Туда они оба и смотрят.

^{Ил. 232. «Медуза Ронданини». Копия I века с бронзового (?) оригинала, датируемого в диапазоне от второй половины V до второй четверти II в. до н. э. Мрамор, выс. 38 см. Мюнхен, Глиптотека. № 252}

Изобразить не объект, а его беглое отражение на поверхности другого объекта — почти импрессионизм. На словах — будь то в истории Нарцисса, влюбившегося в свое водяное отражение, или в истории убийства Медузы — этот эффект был известен давным-давно. Но воссоздать его в изображении — удивительное новшество, способное поколебать широко распространенную уверенность в приверженности эллинских мастеров исключительно пластическим художественным ценностям.

Прекраснейшее из лиц Медузы изваял в бронзе неизвестный мастер, работавший между второй половиной V и второй четвертью II века до н. э. Сохранилась мраморная копия этого рельефа — «Медуза Ронданини» (ил. 232). Ее глаза открыты, однако и не глядя она смогла бы своей красотой заворожить, заставить остолбенеть, окаменеть тех, кто видит ее впервые. Отчего же не радует меня ее красота?

Гёте был поражен переданным этой скульптурой «предсмертным ужасом»[458]

. С его легкой руки к концу XIX века даже среди специалистов решительно возобладало убеждение, что шедевр в палаццо Ронданини изображает умирающую или мертвую Медузу.

Против этого взгляда выступил Адольф Фуртвенглер. Он утверждал, что завораживающая сила «Медузы Ронданини» в том, что скульптору удалось перевести разнузданную жестокость архаических Медуз в экспрессию сдержанную и оттого глубже воздействующую на зрителя. Вместо мрачной ярости глаз, вылезающих из орбит, — сосредоточенность пристального взгляда, завораживающего гипнотической силой. Приоткрытый рот и тяжелый подбородок говорят не только о не знающей преград воле, но и о железном самообладании и, кроме того, заставляют вспомнить, что традиция приписывала Горгонам оглушительный голос. Все это, писал Фуртвенглер, наводит на зрителя леденящий ужас[459].

Я на стороне Фуртвенглера. Не следует проецировать на «Медузу Ронданини» жалость к обреченной на гибель красоте Медузы Полигнота. Смерть пробудила Медузу! Ее лицо совершенно, но не самодостаточно: в пристальном взгляде и змеящихся губах я чувствую ненасытную ее алчность к окружающему миру. Не мертва она, а слишком жива. Вот почему ее красота кажется мне гнетущей. Не удивляюсь, что Винкельман не обратил на нее внимания: в поразительной маске Ронданини нет ни благородной простоты, ни спокойного величия. Может быть, правы современные исследователи, которые, вопреки Фуртвенглеру, помещавшему утраченный бронзовый оригинал «Медузы Ронданини» в круг Кресилая, смещают датировку в эллинистическую эпоху[460].

Елена

…Куда плывете вы? Когда бы не Елена,Что Троя вам одна, ахейские мужи?И море, и Гомер — все движется любовью.Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит…[461]

Подобной богиням своей красотою казалась Елена троянским старцам[462]. Каким богиням? Кто-то, наверное, видел в ней явившуюся в их город Афродиту, другой сравнивал ее с Лето, третий сближал с Артемидой: ведь среди олимпийских богинь только эти три держали сторону осажденных. Надо вообразить фигуру статную — иначе сравнение с богиней было бы небезопасным. Но вот появляется Ирида и называет Елену «милой нимфой»[463], а так назвать можно только существо грациозное. Гомер дополняет волнующее сочетание величавости и грации Елены упоминанием ее «длинной ризы»[464]. Так и вижу плавную поступь стройной Зевсовой дочери.