Театр эллинского искусства

«Взяв эти яблоки от Геракла, Афина вновь унесла их обратно: было бы нечестием, если бы эти яблоки находились в другом месте», — завершает Аполлодор рассказ об одиннадцатом подвиге героя[371]. Лисипп изобразил Геракла в минуту раздумья о напрасности совершенного подвига (ил. 177). Поскольку же вся его жизнь — сплошь череда подвигов, Лисиппов Геракл воплощает собой вопрошание о смысле жизни вообще. Метафорой безответности является построение фигуры, подталкивающее к круговому ее осмотру от безвольно повисшей левой руки, кисть которой вынесена вперед, — к заведенной за спину правой руке, в которой неожиданно обнаруживаешь яблоки (смысловое средоточие статуи!), — снова к левой руке — и так без конца. Тягостное душевное состояние героя выражено незрячим взглядом широко раскрытых глаз, замкнутостью в круге, образованном расположением рук, а также тем, что Геракл перенес тяжесть грандиозного своего тела на палицу. Без этого орудия, предназначенного для боя, но здесь используемого не по назначению, Геракл не смог бы стоять. Ведь в бронзовом оригинале палица с наброшенной на нее шкурой льва отнюдь не служила технической подпоркой, без которой мраморная статуя не могла бы обойтись. На палицу опиралась не бронзовая масса, а сам Геракл, живой человек. Львиная голова, зажатая между боком Геракла, его могучей рукой и верхним концом палицы, даже после гибели льва продолжает страдать, тем самым усиливая навеваемое статуей трагическое настроение.

Тесей и Ариадна

Тесей состоял в кровном родстве с Гераклом. Их матери, Этра и Алкмена, были двоюродными сестрами. Но Тесей — герой афинский, не панэллинский.

Имя Тесея указывает на силу[372]

.

С детства его, — пишет о Тесее Плутарх, — тайно волновала слава Геракла: юноша питал к нему величайшее уважение. (…) Тесею, восхищавшемуся доблестью Геракла, и ночью снились его подвиги, и днем не давали покоя ревность и соперничество, направляя мысль к одному — как бы совершить то же, что Геракл[373].

На пути из родной Трезены в Афины, где царствовал его отец Эгей, он убил нескольких ужасных злодеев, которые, воспользовавшись тем, что Гераклу пришлось удалиться в Ливию на услужение Омфале, держали в страхе местное население и путников. Впоследствии Геракл высоко оценил эти подвиги Тесея. Когда тот, будучи уже немолодым, оказался заточен в Аиде, Геракл упросил владыку Преисподней позволить ему вывести Тесея на землю.

Но только юношескими подвигами и напоминает Тесей Геракла.

У Геракла не было образцов для подражания. Не мечтая ни о славе, ни о почестях, он всю жизнь оставался самим собой, ибо роком ему начертано было осуществлять благое намерение Зевса, который соединился с Алкменой, «бессмертным и людям / Трудноусердным желая родить отвратителя бедствий»[374].

Тесей же был сыном дикого хтонического бога — Посейдона. Как в жизни Геракла, так в деяниях и судьбе Тесея запечатлелся характер его родителя: неуемная жажда самоутверждения, не пренебрегавшая вмешательством в человеческие конфликты (помните разговор Посейдона с Аполлоном у стен Трои?), и бессовестное отношение к женщинам.

В отличие от Геракла Тесей никогда не терял головы. Он был хитер и склонен к авантюрам. Отправляясь на Крит, чтобы убить Минотавра, он из девушек, выбранных в жертву обитавшему в Лабиринте чудовищу, двух

подменил своими друзьями, женственными и юными с виду, но мужественными и неустрашимыми духом, совершенно преобразив их наружность теплыми банями, покойною, изнеженною жизнью, умащениями, придающими мягкость волосам, гладкость и свежесть коже, научив их говорить девичьим голосом, ходить девичьей поступью, не отличаться от девушек ни осанкой, ни повадками, так что подмены никто не заметил[375].

Убивать ужасного человеко-быка им не пришлось, потому что Лабиринт был просто застенком, где афинских подростков содержали в сносных условиях для продажи в поденщики. Но захватывающий рассказ (чей еще, как не самого Тесея?) о том, как он прикончил чудовище, поедавшего заблудившихся в Кносском дворце, возвысила молодого царевича в глазах афинян. «Да, поистине страшное дело — ненависть города, владеющего даром слова!» — восклицает Плутарх[376].