Театр тающих теней. Конец эпохи

Два этажа вниз по чугунной лестнице в «обезьянник» – тусклый коридорчик, день и ночь освещенный одной почерневшей электрической лампочкой. По правой стороне комнат нет, глухая стена, по левой – бывшие комнаты елисеевской прислуги, которые теперь заняли Грин, Пяст, Тихонов и Сева Рождественский, Лёва Лунц. К нему в комнату и набились стащившие у Муси бумагу «Серапионовы братья».

Анна стучит в дверь. «Серапионы» притихли. Только что крики стояли на весь обезьянник. Еще раз стучит.

– Это Анна. Меня Муся к вам за бумагой послала.

Имя Муси как волшебный пароль открывает дверь.

– У нас теперь, знаете, Анна, эстетическое размежевание. «Серапионы» против «Цеха поэтов». Приходится прятаться, чтобы наши художественные декларации не увели! Повторяют слово в слово! – объясняет сидящий на стопке книг Миша Зощенко.

Узкая комната в одно окно на уровне земли темного двора-колодца. В этих комнатах «обезьянника» вечный мрак и подвальная сырость! Как здешние жильцы не болеют только! Влажность в воздухе, как в ботаническом саду в павильоне для тропических растений или в зоологическом для обезьян. Может, этот коридор оттого «обезьянником» и прозвали. Надо будет у Ефима спросить.

Услышав, что надобно печатать объявления о панихиде по Блоку, хозяин комнаты Лёва извлекает пачку бумаги из-под матраса и отдает.

– Помочь донести?

Анна думает, что для юного Левы и его друга Вовы Познера она в свои тридцать два, наверное, старухой кажется. Воспитанные мальчики знают, что старшим надо помогать.

Анна машет головой.

– Вы над соседом Грином потешаетесь, а он лучше с бумагой придумал! Обошел подвалы банка и собрал старые конторские книги на черновики! И Тихонова с Рождественским научил. Вот вы с ним ругаетесь, он вам и не сказал. Так что в подвал идите! – Выходит и быстро захлопывает за собой дверь.

И не поймет, что случилось? Темнота полная. И без того закопчённая лампочка за несколько минут, что Анна провела в комнате Лёвы, окончательно закоптилась и перестала светить? Или перегорела так некстати. Не видно ничего. Не попасть бы по ошибке к Грину, говорят, он дрессирует тараканов. К тараканам никак не хочется!

На ощупь, держась за глухую правую стену, Анна движется к чугунной лестнице.

В этом заплесневелом подвале совершенно невозможно нормально дышать! Даже елисеевские слуги, преданно ждущие хозяев, после создания ДИСКа быстро съехали в присоединенные к квартире меблированные комнаты, в сыром подвале не остались. И Лёве, и другим писателям нужно оттуда съезжать, заболеют. Невозможно здесь дышать.

Держась за влажную от сырости стену, Анна доходит до чугунных перил. Светлее не становится, а она надеялась на свет из кухни. Темно. И страшно. Хоть кричи Лёве и Вове Познеру, чтобы вышли проводить. Но глупо кричать, кто ее здесь тронет? Да и в таком подвале, кричи не кричи, никто не услышит. Муся ее с бумагой, наверное, уже заждалась!

Осторожно ногой в летней туфельке мамы Кирилла, которые ей отдал Леонид Кириллович, она нащупывает первую ступеньку лестницы, делает шаг вверх. Нащупывает вторую ступеньку – еще шаг. Не поскользнуться бы. Лестница крутая, упасть – можно убиться, листы хорошей бумаги для объявлений о панихиде по Блоку разлетятся, в такой темноте не собрать. Еще шаг. Почему же так страшно? И так трудно дышать?

Зачем она сегодня заговорила с Константиниди! Еще и Николаем его называла. Выдала, что обо всем догадалась. Взгляд у него был как тогда, на пристани в Балаклаве, когда кричал, что это он Савву застрелил. И Антипа Второго. И что Антип ему в правую руку впился.

Шрамы от волчьих зубов остаются навсегда. Не спрятать. Не вывести. Если под повязкой Антон Константиниди прячет следы волчьих зубов, значит, это Николай. Деникинский офицер. Застреливший мальчика Савву и волка Антипку.

Еще ступенька. Еще одна.

Должен же быть просвет с кухни, где он?

Еще одна.

Совсем темно, ничего не видно, хоть глаз не открывай. Кто-то, видно, случайно закрыл тяжелую дверь, которая ведет с кухни на эту темную лестницу, почему ее и не закрывают никогда. Но кто-то сегодня закрыл. Кто? И зачем

Еще шаг.

И…

В ее шею в темноте упирается что-то острое.

Нож!

Кинжал или нож.

Или кортик.

Возле ее горла.

Как у горла севастопольского возницы, когда сбежавший из расстрельного конвоя Николай Константиниди запрыгнул в их телегу и приставил кортик к горлу мужика. И ее учил, как держать именно у горла. Чтобы в случае чего сразу живую плоть проколоть.

Возле ее горла кортик Николая Константиниди. Убившего Савву. И знающего, что она догадалась, что он не Антон. Что он не поэт, а офицер из армии врага нынешней власти.

– Попалась!

Никогда Антон не называл ее на «ты».

И Николай не называл.