Театральные записки

У наших руководителей отлегло от сердца, нашлась хотя бы одна сговорчивая студентка. Леночка достала из моего чемодана дневник и понесла сжигать. Мы с Наташкой бросали вслед ей взгляды презрения.

– Вот и всё! – показала Леночка горстку пепла. Мы смотрели с ненавистью, наши преподаватели с радостью: «Слава Богу, всё обошлось, теперь не нужно будет оправдываться перед факультетским начальством за крамолу». И они спокойно удалились в свой номер. А Леночка, улыбаясь улыбкой заговорщицы, достала спасённый дневник – она сожгла всего несколько полупустых страниц дневника, и ещё обложку и несколько совсем чистых листов бумаги. Дневник был спасён! Мы обнялись и примирились.

Теперь этот наш бесценный «Театральный дневник» мы хранили, как кольцо Нибелунгов, как иглу жизни Кощея-Бессмертного, как комсомольский значок в фашистском плену, как тайные шифры резидентов разведки. Во время поездки в Болгарию мы не расставались с дневником ни на минуту. Для конспирации мы положили дневник в какой-то легкомысленный подарочный пакет с сердечками и цветочками, пакет везде носили с собой: на занятия, на экскурсии, на прогулки, в магазины, на базары, в сладкарницы, даже на пляж, а купались по очереди, всегда кто-то из нас хранил этот наивный и такой простой, но для нас бесценный текст.

Сейчас, перечитывая свою запись, я никак не могу понять, что за крамолу разглядели в этих наивных листочках наши руководители. А может быть, они вовсе и не читали дневник, быстро пролистали, наткнулись на известные имена и решили: всё сжечь, пока текст не превратился в рукописи, которые, как известно, не горят. А может быть, в те годы Товстоногов и его театр были символом всего советского театра, и свободные записи девчонок вне партийных санкций уже сами по себе были крамолой.

Вот этот дневник.

20 июля 1974 г.

Аня С. (Анна Слёзова)

После поездки в Ленинград сидела несколько дней на даче и записывала, как всегда, «для потомства» встречу с Зэмэшкой.

12-18 июля мы с Наташей (Наталья Кожанова) в Ленинграде, сопровождаем болгарских студентов.

Четырнадцатого утром на Бассейной мы купили огромный букет ромашек для ЗэМэ. Он был солнечный, пах ветром и полем. Мы ехали в метро и окунались в него с головой. В проходной цветы долго брать не соглашались: видите ли, вахтёрша не может ни на минуту уйти со своего поста. Прорваться в БДТ труднее, чем в Кремль. Потом из дверей театра вышла добрая и белая старушка, с которой мы разговаривали прошлой зимой. Она увидела девочек с букетом цветов, ей стало любопытно: у кого же теперь больше всего поклонниц? Кого любят девочки?

– А это кому цветы? – с любопытством, растягивая слова и улыбаясь, спросила она.

– Передайте, пожалуйста, эти цветы перед спектаклем Зинаиде Максимовне Шарко.

Старушка поблёкла и потеряла к нам интерес: оказывается, цветы предназначены не их «мальчикам».

Наташа торопливо стала объяснять:

– Зинаида Максимовна Шарко, она играет в этом спектакле. Вы знаете такую?

Тут старушка совсем разозлилась:

– Ещё бы, я не знаю Шарко!

– Ну, так вот, пожалуйста, передайте ей цветы. – Мы умоляюще протянули наш белый букет. Старушка оказалась доброй:

– Сейчас, пожалуйста, перед спектаклем.

– Хорошо, хорошо, передам.

– Спасибо!

Мы выбежали из театра, побежали вдоль Фонтанки, в ней плескалось солнце и слепило глаза. Затем свернули на улицу Дзержинского, дошли до Исаакиевской площади, до «Интуриста», где должны были взять билеты на поезд для наших болгар, но контора была закрыта. До конца спектакля у нас оказалось часа три свободных. Мы сели в скверике перед Исаакием и сразу же разомлели. Под ногами у нас копошились ленивые голуби, без умолку чирикали бойкие воробьи. Мы стали кормить их печеньем, они в восторге наскакивали друг на друга, стараясь ухватить свой кусочек лакомства. Светило солнце, лениво дул ветер, по небу плыли пушистые облака и надо всем спокойный и нелепый царил Исаакий. Я закрывала глаза, мне мерещились страшные рожи, а Наташке, по-моему, снились солнечные зайчики.

К половине третьего пошли в БДТ к ЗэМэ. Спектакль уже кончился, навстречу нам шла толпа народу, потом народ растаял, вышли все актёры, а ЗэМэ – не было. Мы пеклись на солнце. Я страшно волновалась, а Наташка злилась. И вот, когда ей надоело болтать глупости, а мой страх превратился в постоянную тупую взвинченность, наконец-то вышла ЗэМэ. Мы расцеловались:

З.М.: «Как я рада вас видеть! Я всё время ждала, ну, когда же вы приедете? Я всё время спрашивала у моих девочек, когда же они приедут? Не может быть, чтобы они не приехали летом».

Мы что-то лепетали по поводу того, что, действительно, не могли в это лето не приехать к ней в Ленинград.

Мы пошли провожать Зэмэ на репетицию в театр Ленсовета. Зэмэ была вся в себе, хотя говорила много, когда замолкала, сразу становилась отчуждённой и сосредоточенной.