Телепортация

И с того, что было это желание легко осуществимо, всего-то несколько шагов до заветной двери с медной ручкой, было еще горше. Конечно же, он никуда не пойдет. Ему, кроме некоторой робости (ведь трудно же свыкнуться с необходимостью доказывать и убеждать, что ты это ты), было просто стыдно, обжигающе-стыдно за свой внешний вид, за то, кем он предстанет в глазах потомков.

Вдруг напротив дома он увидел памятник, а подойдя ближе, под аркой увидел себя и ЕЕ, вылитых из меди и почему-то ничуть на себя не похожих, стоявших взявшись за руки, будто вступающих в новую жизнь. Одетых почему-то на летний манер, хотя в день свадьбы зима была дюже лютой… Пространство перед памятником было выложено плиткой, с надписями личного свойства. Одна из них зацепила взгляд. Неведомая Наташа признавалась в том, что десять лет любит человека с таинственным именем Карен и что продолжение следует… Людей у памятника было много. Некоторые позировали, словно с них рисовали портрет. Приглядевшись повнимательнее, он догадался, что этих людей фотографировали при помощи хитрых машинок, способных, по словам Андрея Петровича, запечатлеть все, что видно через них… И было в этом нечто умиляющее и стыдное одновременно. Никого не порицая, он подумал, что сам бы так не смог.

Он и не заметил, как подошла группа высоких, одинаково стриженных и одетых юношей в тяжелых, грубых ботинках. Остальной народ заспешил вдруг прочь, так что у памятника скоро стало пусто.

А они, прихлебывая из бутылок, обменивались короткими, большей частью матерными репликами. Держались развязно, смеялись громко и неприятно, так, словно кругом, кроме них, не было никого.

Памятуя наставления Андрея Петровича держаться подальше от всего, он уже собрался отойти в сторону, но, услышав реплику одного из этих, весьма ЕЕ моложе парней, замер как вкопанный. Его просто-таки оглушила брутальная смесь цинизма и нецензурной, низкопробнейшей площадной брани в адрес запечатленной в бронзе жены… Да как они смеют не только произносить, но думать такое! И тут он моментально позабыл все наставления своего провожатого. В нем клокотало одно лишь желание указать наглецу, этому жалкому выскочке, парвеню, мужлану неотесанному, как необходимо изъяснятся о даме, которой он не годится даже в подметки.

– А ты, чурка, чего тут делаешь? – прорвался вдруг в сознание грубый по содержанию и форме вопрос, обращенный, без сомнения, к нему.

И сразу, вдогонку, раздался второй:

– Слышь, ты, нерусь, мало нам своих бомжей, так еще и ты тут трешься? Сразу после этих слов рядом с ним оказался белобрысый юноша, с ресничками длинными, как у ребенка. Амбре, источаемое им, а точнее, его одеждой, явно пришлось тому не по вкусу, и, скривив лицо, юноша продолжил, – ты че, не сечешь по-русски? Сичас объясню; и ты враз поймешь великий, могучий…

Но юноше не удалось закончить свою мысль о величии и могуществе русского языка, потому как наряду с поэзией его визави оказался в ладу и с англицким боксом. Пальцы сами сжались в кулак, дыхание стеснило грудь, загуляли комьями желваки. Первый же удар, сильный, поставленный, а потому и акцентированный, хлесткий, достиг своей цели. В пустых глазах противника вспыхнуло удивление, щедро приправленное болью. Размазывая по лицу кровь, текущую из расквашенного носа, тот, заревев «убью!», бросился вперед. Удары посыпались один за другим; похоже, что противник и не думал, куда бить, а лупил, куда попало, надеясь на силу и ярость. Таких англичане зовут Mad bull, и успокаиваются они несколькими точными ударами, главное при этом не подставляться под машущие кулаки.

Он был сосредоточен на противнике, кроме того, в их времена если двое дрались, то другие, если и лезли, лишь разнимать, и, наконец, он и сам считал себя русским! И поэтому, увы, не обратил внимания на вопль «русских бьют!». А зря… Затопали шаги, затем что-то ударило его под коленку, чей-то кулак прилетел в скулу, и земля опрокинулась, больно боднув его в голову и ободрав щеку.

Он инстинктивно сжался, прикрывая руками голову, напряг мышцы спины, чтобы хоть как-то смягчить сыпавшиеся сверху удары. А вокруг, пиная его ногами, бесновались юнцы, перемежая матерную брань и выкрики: «Слава России!»

Глава пятая

Путь в большую литературу

Андрей Петрович добыл заветный пузырек йода и, предупредив, что будет щипать, стал обрабатывать ссадины. Подопечный шипел сквозь зубы, но терпел. Покончив с этим, Андрей Петрович, не слушая возражений, пощупал, как мог, его ребра, живот на предмет внутренних повреждений. Вроде обошлось, хотя диагност из него, конечно, никудышный.

– Да уж, – проворчал Андрей Петрович, – вот вы и отметились. Ну ведь предупреждал же, просил не соваться в людные места… Есть такая игра – шахматы, знаете?

Подопечный сделал неопределенное движение рукой и тут же поморщился, все тело было измочалено, и каждое движение ему давалось с трудом.

– Ну, так вот: вы сейчас – пешка, понимаете? Вас всякая фигура может забить, – сердито выговаривал Андрей Петрович.

– Простите, а за что они так? – спросил его гость.